Любовный сплетень

Слайк бегал голым по коридору.
Величку исключили.
313.
415.
Петя опять спятил.
ГПП.
Карлик подглядывал в душе.
Роман потерял роман.
Кьюрмих умер.

      И так же точно продолжается. Короткие фразы, независимые друг от друга. Ничего не понятно. Какая-то, видимо, общага, какое-то «Пяльсони». Действуют персонажи с кличками или подложными на вид именами. Отдельная сложная игра – с женщинами. Порой вдруг кажется, что речь идет о разных женщинах, хотя имя одно и то же. Но чаще наоборот: имена разные, а женщина как бы одна. Или не одна.
      Хронология почти полностью отсутствует. На первой странице «Кьюрмих умер», ниже «По телевизору показывают Кьюрмиха. Кьюрмих умер». Потом: «Кьюрмих каждый раз нервничает во время спецкурса, когда ему приходится воспользоваться очками, и зачесывает начинающуюся лысину длинными волосами».
      Где-то к середине обнаруживается love story, но подается крайне осторожно, сдержанно и сразу – с плохим концом.
      Без ключа не врубаюсь. Обрывочно. Быстро запутался, кто есть кто. Если бы не знал о ключе и не надеялся проявить тут свою недюжинную проницательность и тонкость, бросил бы, наверно. Наверняка бросил бы. Здесь бы кончилась и рецензия.
      Но потихоньку-понемножку начинаю ориентироваться. «Пяльсони» – это, наверное, какая-то эстонская улица. Так они называют свою общагу, которая на этой улице расположена. Множество персонажей; каждый постепенно, в своем собственном темпе, заполняется кровью. Становится человеком. Становятся не все.
      Слайк начинает отличаться от Велички, тот от Пильки, а Пилька – от Плуцера. «Петя опять спятил» – аллитерация (не иначе автор стихами балуется). Бо – повествователь (в общем гомоне даже это доходит не сразу), но о себе говорит в третьем лице. «Кьюрмих», наверно, какой-то любимый преподаватель, эстонский такой. (Даже встретив выражение: «…поднимаются по ступенькам обратно к'Юрмиху», посчитал остроумной трансформацией слова. Я же а) без ключа, б) сам большой любитель подобных игр.)
      Но следом: «Бо с Грегуаром идут сдавать бутылки Кьюрмиха.» Не понял. Бутылки какого-то эстонского профессора ходят сдавать русские студенты?! Он что, сильно пьющий?! Он что, отдает им бутылки?! (Читатель, думаю, уже чувствует себя умнее автора этой сумбурной рецензии. Он, думаю, давно уже догадался, о ком речь.)
      Принцип проясняется. Фраза строится примерно так, как пересказывают друг другу новости или записывают в дневнике сегодняшние события: «Страхосельский с Пьяным Подростком и Женей Добрым пиздят книги из библиотеки и ходят всюду как банда». Или: «Кьюрмих запретил Роману романы».⁴
      Часть фраз – в настоящем времени, как репортаж из прошлого: «Летом Бо со Слайком сидят на скамейке в ЦПКО, и Слайк рассказывает Бо про половое созревание». Остальные – в прошедшем, как ретроспективный репортаж, как стихотворение в прозе: «Бо изучил науку обольщенья: усесться перед ними на корточки, ковыряясь в разобранном дверном замке, утюге или будильнике; или не помещаясь за столом, пить чай из банки с остатками варенья на стенках». Вообще, «Роман Бо» – скорее поэма, чем роман.
      Что еще?
      Эстонцы писают в раковины и дерутся с гегемонами. Их как бы нет. Но проблемы с ними все-таки бывают.
      Еще бывают этические проблемы излишне литературного мемуара: «Бо боится писать роман, как бы кого-нибудь не обидеть, но если все собираются обидеться на Бо, то и он не останется в долгу». Довлатов так и поступал.
      Проблемы несправедливого мироустройства: все женщины за что-то любят некоего Шиву, а у Бо любовные дела (аллитерация моя ⁵) идут неважно: девушка выходит за другого. Предыдущая (или последующая?) подруга, эстонка, охладела – как раз к приезду жениха из армии.
      Кого-то выгнали. Кто-то откосил в психушке. Кого-то забрали в армию, а потом он вернулся. Точнее так: отслужил и вернулся, а потом его забрали в армию…
      Прихотливая структура романа – это структура памяти. Память выстраивает повествование не в хронологическом порядке, а некими гнездами. Можно попытаться разорить эти гнезда, растащить по веточкам и травинкам, вытянуть в линейную хронологию. Это будет легче для читателя. Но экологический подход говорит: лучше не трогать гнездо, оставить все как есть. Экология вообще требует напряжения, в том числе и от, так сказать, читателя.
      Болотов не разоряет гнезд. У него, впрочем, и нет никаких гнезд, это фантазии автора рецензии. У Болотова другой образ – дерево:

      Роман кончается вышеприведенным отрывком, на хорошей, сильной поэтической ноте. Задним числом отрастает некоторая структура (по крайней мере, мне начинает так казаться). Но, видимо, это не входит в планы автора.
      Ломая все мои построения, опровергая мои попытки выстроить что-то свое из его воспоминаний, писатель добавляет еще «Опёздыш»⁶ – восемь килобайт текста (примерно четыре книжных страницы), некий обрывающийся едва ли не на полуслове эпилог, действие в котором не следует за описанным выше, но и не предшествует ему.
      Память не кончается, понятно. Но искусство не тождественно памяти. И структуры, скелетика, который я, было, выстроил, мне все-таки жалко. Нам, позвоночным, совсем без скелетика нельзя. И стихам нашим нельзя, и прозе!..
      Резюмируя, выскажу, одну (теперь уже) очевидную для меня вещь.
      Знание о наличии ключа способно отчасти восполнить отсутствие самого ключа. Расшифровка – сама по себе настолько увлекательный процесс, что качество расшифровываемого произведения почти уже не имеет значения. Конечно, когда текст написан хорошо, это приятно.
      Но чтобы заняться расшифровкой, пожелать оказаться в «позиции интимного знакомства с поэтом», о чем писал «Кьюрмих», читатель должен быть уверен: речь идет о чем-то стоящем усилий. О Пушкине и его друзьях. О поэтах серебряного века. О МХАТе. Если усилиями людей, прошедших через «Пяльсони», удастся создать притягательную легенду о тартуском университете, поставить Лотмана наравне с Пушкиным или Булгаковым, то читатель у «Романа Бо» постепенно найдется.