|
|
|
***
Некто во фраке, цилиндре и стоптанных лакированных штиблетах выкатывает на эстраду два колесных столика. Устанавливает на них деревянный ящик. Укладывает в него дебелую девицу в трико. И вдвоем с ассистентом начинает распиливать двухручечной пилой. В кромешной тишине — вначале звук дерева и металлического полотна, потом женские дикие крики, переходящие в слабеющий стон. И, после ручейка крови изо рта, — вновь тишина. Разворачивает столики, чтобы половинки торцами. Там — вперемешку кишки, внутренности, костные осколки, кровь. Вновь соединяет, машет рукой, открывает крышку, выпускает девицу. Та утирается и ржет поручиком Ржевским. Другая, уже другая.
***
Монтер Федор влезает на столб, где вчера убило его друга монтера Степана, хватается за тот же провод и замертво вниз. Прозектор на всякий случай вскрывает в резиновых перчатках.
***
Пробив черепную кость, гвоздь легко входит в мозг. Однако натыкается на такую уникальную точку, где такой чудовищный биоэлектрический потенциал, что рэкетира Сорокина как ебнет, как отшвырнет головой об батарею. Голова пополам.
***
Жена по пьянке убила мужа. Сунула по ошибке нож не туда, а он и коньки отбросил. Похрипел немного, да и затих. И что теперь делать, ума не приложит. Допила невеликий остаток водки. Поспала чуток. Проснулась. А он, сука, никуда не девается. При жизни остоеб, так и сейчас, козел, куражится.
***
Внезапно прервали, не дав как следует поговорить. Поскольку веревки не было, то расколотил молотком коленные суставы и поехал по делу.
И действительно, далеко не уполз, метров за сто пятьдесят от генератора. Поэтому, когда вернулся, возникла небольшая проблема: в обоих килограммов по семьдесят — то ли его тащить к генератору, то ли наоборот. В конце концов все решило наличие колесиков. Подкатил, плюс к левой пятке, минус к правому уху. Врубил и стал медленно прибавлять реостатом. Беседа возобновилась.
***
Погода была дрянная. Да и у сестры менструация. Поэтому мысленно плюнул в раскрытое хлебало и начал погружать бур, наслаждаясь запахом паленой кости и сексуальным подвыванием. Потом в руки крючочки, ковырялочки, иголочки и ну забавляться оголенным нервом.
***
И решила навсегда покончить с этим беспробудным пьянством, иссушившим всю ее душу, отчего уже лет двадцать жила озлобленной. Взяла три бутылки самой дрянной водки, хоть и говорили, что с такой этикеткой и одной достаточно.
Налила, своей рукой налила первый стакан, от чего он на мгновение занедоумел. Но тут же и выжрал. После второго разрумянился, скотина, завеселел и припетушился. После третьего набряк черной кровью, грозя парализоваться, чтобы потом за ним говны выносить. Потом бледнеть начал, но тут же сблевал. Скот, за жизнь как цепляется, — подумала и налила еще, не давая опомниться. И тут уж начал синеть потихоньку. Потом глаза вытаращил и какие-то несуразные слова внутри испуганно захрюкали. Ослеп, — поняла, — ослеп, паскуда. Когда начались конвульсии, пришлось уже силой вливать — в ничего не понимающего, ничего уже не чувствующего ни кожей, ни внутренностями, а лишь только запасным кусочком мозга, который для этого момента специально берег организм. И еще — последние полстакана.
Хрипнул негромко, упал на пол, глядя вдаль открытыми глазами. Взгляд постепенно трезвел.
Ну, теперь заживу, — сказала вслух, — теперь заживу, как человек, а не моль пальтовая.
***
У детей, а в семнадцать еще дети, кто же еще? У этих самых детей не было денег на пиво, а пива хотелось очень, потому что жарко было. Подошли к банку, выследили дурака, который вышел, дурак, испуганно сразу во все стороны зыркая и думая, что незаметно, только для себя, дурака, незаметно, карман свой пиджаковый поторогивая. Довели до переулка и сказали: мужик, дай двести рублей на пиво. Не понял, дурак, ничего не понял. И сказал: нету. Да нам хватит, — сказали, — и разойдемся, честно, мужик. Тот опять: нету. Опять не понял, что вот-вот уже им и денег не так надо будет, и пива расхочется, а лишь бы увидеть, как он червяком станет, как станет корчиться.
И понеслась. У половины на ботинках железо, у другой — кирпичи, что как по заказу оказались тут насыпанными. Херачат до хрипоты в легких, до ничего не видения и непонимания. А как поняли, что готов, что на удары не откликается, всем стало жутко. Все кинулись прочь.
Бомжик выполз из подвала безглазого, подковылял шустро, сунул руку в карман, а там пачка, вся от крови разбухшая. Кинул в сердцах, плюнул, выругался. И пошел собирать пожитки, а то заметут, ментовские хари!
***
Привезли на джипе в чащу, выгрузили, развязали, дали в руки лопату и сказали, Калашниковым, поигрывая: Копай, козел, а то на твоих же кишках вешать будем! Делать нечего, за час управился, какие-то слова бормоча, думая, что молитва.
Снова связали. На дно на спину положили. В рот шланг вставили. И закопали, конец шланга на бугорок вывели.
Лежит и дышит. Лежит и дышит. Лежит и дышит. Долго лежал, уже гнить начал, смрад по всему лесу распространился, а все дышит — не надышится.
***
Напоили и сделали на лбу наколку: «Сталин — сука!» Ему-то что, утром проснулся и тут же повесился. Как с гуся вода. А весь дом, весь шестиподъездный, четырехэтажный, так и сгинул в Сибири по 58-й, часть первая.
***
Полгода не платил, не собирался и в будущем. На свою же шею. Точнее, на шею своего сына. Выкрали из коляски. К утру забылись с женой в кошмарной полудреме. Очнулись от стука в окно. Вскочили. Сынка ветром раскачивает, стучит пяточками в стекло.
***
Я буду тебе, как в старинной пытке, капать на голову. Но не водой, а словами. Да хрен с тобой, капай, только деньги вперед. Началось с «Тебе хочется спать, тебе хочется спать» и закончилось прыжком с четырнадцатого этажа на голову некстати подвернувшегося майора пожарной службы, у которого, как ни странно, не пострадала лишь одна форменная фуражка.
***
У них для этих целей был специально нанятый китаец, бежавший из родной страны от ужасов коммунистического режима.
***
Обычно уголовники проигрывают людей в карты. Скажем, тринадцатое место в тринадцатом ряду или третий, кто пойдет по переулку. И тот, кто проиграл, режет безвинную жертву ножом до смерти. А его — видать, до того нажрались — выиграли. Подстерегли, засунули в джип, привезли на хату, дали нож и сказали: этого, который связан. Своего же кореша, в смысле — пацана. Взмолился. Тогда, — говорят, — мы вас поменяем. Тыкал, тыкал ножом неумело — в мычащего, сопящего, стонущего человеческим голосом. Раз пять рвало, весь в кровище, а он все смотрит. В конце концов перевернул борова и в спину раз двадцать. И всё время ошалело оглядывался и спрашивал: ну, готов, теперь готов? Те ржали. А потом говорят: хватит, садись играть. Зря мы тебя что ли сюда тащили?
***
Всю ночь у ларька под окнами орали, пели, дрались и блевали. Утром пришел в цех, слил из бака разливочного автомата весь одеколон, вбухал пять ведер серной кислоты и поссал для цвета. Пусть теперь, козлы, хоть после бритья, хоть вовнутрь!
***
Нашла в скверике раздолбленного кулаками, каблуками и, наверняка, еще чем-то. Жизни минут на десять оставалось. Дотащила на себе. Еле выходила. Стали жить вместе. Через месяц, ближе к ночи — сердце дрогнуло, выскочила в тапочках — лежит, от земли почти неотличимый. И опять над ним тряслась, но жизнь только на три четверти вернула. А потом — опять. И еще раз — опять. На пятый раз, как только глаза открыл, так сразу же с тоской нечеловеческой: Зина, что же ты со мной делаешь-то? За что? Что же я тебе такого сделал-то, сука ты приблудная?!
***
Леспромхозовские подростки каждый вечер натягивали поперек трассы стальную проволоку, привязывая концы к двум уобочным соснам. Подлавливали мотоциклистов. Как только отлетит голова, врубают рэп и, придерживая безголового, дрыгаются с ним, в смысле — танцуют. Или лежать оставляют и рядом с ним в брейке кувыркаются. Что чувак выделывает, пока завод не закончится, просто уму непостижимо! А один раз карлик попался, проволока над головой прошла. Уж как они матерились, как матерились!
***
А всего-то и надо было, когда он спал, чуть подкрутить регулировочной отверточкой потенциометр вертикальной развертки, сведя ее почти до нуля. Входят, а луч почти прямую линию на экране чертит. Что тут началось! Адреналина ему прямо в сердце и тут же чудовищным разрядом тока. А луч всё неживой. И опять адреналина десять кубов и десятью киловольтами. Луч на нуле. И все орут: Теряем! Теряем! И так они его ширяли в сердце и били током, пока он не взорвался к чертовой матери! Убийцы! Убийцы в белых халатах!
***
Когда уж совсем скучно становилось, шли в парк. Подходили к какому-нибудь простофиле и друг другу: «Спорим, что у него там бабушка, Красная Шапочка, пирожки и горшочек масла?!» — «Спорим, на червонец!» — «Да хоть на два! По рукам?» — «Заметано!» И охотничьим ножом от паха до солнечного сплетения. А потом, смеясь, весело убегали по аллее.
***
Каждый вечер шептала на ухо своему пятилетнему братику: «Завтра ты умрешь, обязательно умрешь. Тебя утром мамочка ножиком зарежет. А если расскажешь, то сегодня, прямо сейчас зарежет и кишки в кастрюле сварит». Слабый детский рассудок не выдерживал, изнашивался, мальчик на глазах у убитой горем матери превращался в идиота. И до того дошел, что однажды решился на самоубийство. Все рассказал маме и стал ждать, зажмурившись, как она зарежет.
Мать долго и исступленно била семилетнюю дочь. И повредила ей ушную перепонку. Мальчику это понравилось. И чуть ли не каждый вечер он говорил: «А она мне сказала, что ты меня зарежешь». Говорил с верной интонацией, поскольку был изрядно тронутый. И почти каждый вечер происходили исступленные побои. Постепенно розовощекая упитанная девочка превратилась в затравленное искалеченное существо. Да и о матери уже нельзя было сказать, что она не сумасшедшая. Она уже сама подходила к сыну, угрожающе сжав кулаки, и спрашивала: «Ну, сказала она тебе, что я тебя зарежу?»
***
Брал увесистый кусок мяса и привязывал его на леске, да еще крючки крепил рыболовные для сома. Другой конец лески делал петлей и надевал на запястье, чтобы не выскальзывала. И бросал мясо голодным бездомным псам, которые его тут же заглатывали, не разжевывая. И только начинали счастливо улыбаться, как он мясо вытягивал назад. Бывало, что с желудком и пищеводом. Но однажды нарвался на такого монстра, что он, проглотив наживку, продолжал медленно, но неотвратимо заглатывать леску, как он ни упирался, как не тянул из последних сил попавшего в беду человека. Но тщетно. До сих пор сокрушается: что же я, идиот, леску не на левую руку накинул, а на правую. Без левой было бы проще прожить.