|
|
|
Мы жили дружной коммуной в боковой комнатушке Юсуповского дворца и занимались социологией.
Человечество бесилось с жиру. Каждый год сносилось и отстраивалось заново по пол-Ленинграда – по одной той причине, по какой дамы меняют наряды.
Несколько лет назад мы были свидетелями полного отмирания бумажных денег. Бригада художников Гознака во главе с Ю. Васильевым лихорадочно печатала кредитки – то рембрандтовски строгие, то дырявые, как кружева, то ни на что не похожие сюрреалистические и абстрактные купюры. Все было напрасно: никто их не брал.
С темпами, свойственными веку, вышла из обращения и жалкая нынешняя мелочь. Ее заменили прекрасные тяжелые старинные рубли. Позапрошлой осенью вошла в моду антика, что было пресечено внутренними войсками: при современной технике Грецию и Рим чеканили в любой подворотне.
И в один прекрасный день Витька Мохов по прозвищу Карл Маркс собрал нас всех и неожиданно спросил:
– Что, парни, может существовать общество без денежного обращения?
– Нет! – хором ответили мы, и эхо гулко прокатилось по нашим пустым желудкам.
– Так вот, тенденции развития неизбежно приведут к тому, что в обращении в качестве последнего средства останется одна единственная монета-уникум. Однако, не располагая достаточной статистикой, я не могу сказать, какая именно...
Витькиным словам было суждено сбыться через неделю. Это был латунный рубль, который партизан Ковпак сделал сам для себя.
Легко представить себе, с какой скоростью он переходил из рук в руки, обслуживая трехсотмилионное население. Все были довольны, а рубль, истираясь, буквально таял на глазах.
Общество стояло на грани катастрофы...
Одержав верх над руситами и муслимами, якутское большинство ЦК поставило посреди Красной площади для народного поклонения бревно, которое на всероссийском субботнике нес Владимир Ильич.
Молодожены приносили к бревну цветы, пионеры давали ему торжественное обещание, перед бревном принимали в партию и комсомол. С утра до ночи вокруг него толпились люди. Многие плакали, многие становились на колени и целовали потемневшую грубую древесину.
Однако, в жизни все идет своим чередом. На ноябрьском параде старший лейтенант Бимухамметов танком сшиб и разнес в щепки ленинское бревно. Произошло это по чисто русскому разгильдяйству.
И все же ЦК приказал расстрелять:
самого Бимухамметова,
военнослужащих части, в которой он служил,
бронетанковую академию имени Горького
и ответственных руководителей генерального штаба и министерства обороны – как не оправдавших доверия.
Священные щепки инвентаризовали и передали на вечное хранение ЦК союзных и автономных республик, обкомам, музеям Ленина, Мавзолею Ленина и его филиалам.
С целью расширения и углубления социалистических преобразований упорядочить наименования исторических центров страны, в связи с чем с 7 ноября с.г.
столице нашей родины городу Москве как историческому центру, наиболее тесно связанному с расцветом политического творчества основателя советского государства Владимира Ильича Ленина, – присваивается наименование Ленинград;
городу Ленинграду как исторически новому образованию, имеющему целью исполнение интернационалистского долга и оказание братской помощи народам Европы, а также в память о свержении царского самодержавия, – присваивается наименование Новгород;
бывшей столице Владимирского княжества, а ныне образцовому центру ленинского труда и дисциплины городу Владимиру в честь Владимира Ильича Ленина, – присваивается новое наименование Владимир;
городу Киеву с целью упрочения его значения как исторического центра всех славянских народов, кроме украинских буржуазных националистов, – присваивается наименование Москва;
городу Новгороду как старейшему историческому центру древней Руси и матери городов русских, прусских, польских, литовских, латышских, эстонских, финских, шведских, норвежских, датских, голландских и других, – присваивается наименование Киев.
Солженицына поставили во главе ведомства по вооружению и разоружению. Ежедневно он выпускал обращения к правительствам и народам мира.
Я шел через лес в сторону Глухова и на опушке вдруг увидал поляну
и на ней:
обычные печатные обращения на стволах и –
записки, записки, записки от руки,
наколотые на сухие веточки, пришпиленные булавками к пням, разложенные на траве.
Великий писатель находил время обращаться ко всем поименно:
– Виктор Николаевич, уважаемый, очень надёжусь.
– Федя, какие же собаки ненужные бывают?
– ЗИНА, НЕПУЩУ!
В Москве 17 сентября 1995 г., днем, на Гоголевском бульваре из 22 респондентов 8 высказались за отмену Нантского эдикта, 1 против отмены, 4 не знали, о чем речь, остальные уклонились от прямого ответа.
7 ноября 1995 г., днем, на шествии и митинге анпиловцев три сотрудника ГИОМ пронесли по Тверской и затем у памятника Марксу держали на видном месте большой красный плакат: ПОЗОР ВРАГАМ НАНТСКОГО ЭДИКТА! – Текст плаката не вызвал у окружающих вопросов и комментариев.
В Санкт-Петербурге 25 января 1996 г., днем, во время демонстрации работников просвещения, требовавших погашения задолженности по зарплате, три сотрудника ГИОМ пронесли от памятника Ломоносову до памятника Петру белый транспарант с черной надписью: ЕЛЬЦИН, ОТМЕНИ НАНТСКИЙ ЭДИКТ! – Текст транспаранта не вызвал у окружающих вопросов и комментариев.
Указанные эксперименты дают ГИОМ Смегма-Банка ГВ основание заключить, что Нантский эдикт, то-есть, указ Генриха IV о смягчении гонений на гугенотов, прочно вошел в сознание различных групп населения обеих столиц РФ.
– Дедушка, здравствуй, как поживаешь?
– Прекрасно, внучек, прекрасно. Прекрасно.
– Дедушка, я тебя хотел спросить, а как при царе было?
– Что? Гм... При царе? Великолепно было, замечательно. Лучше не придумаешь.
– А как?
– Да знаешь, морозец такой, солнышко светит, день чудесный.
– Значит, хорошо. А после революции как стало?
– После революции? Хорошо стало. Красиво. Пустынно так, просторно. Каждая мелочь до слез радует. Очень хорошо.
– Что ж ты тогда в Париж уехал?
– А я не уехал! Выслали.
– Как же выслали, если все так хорошо было?
– А вот так: взяли и выслали.
– Ну ладно. А как в Париже было?
– В Париже? Как в сказке. Богатство такое, веселье. Европа. Дышишь всей грудью. Каждый день праздник.
– Как же каждый день, если немцы потом пришли! Дедушка, а при немцах как стало?
– При немцах? Хорошо стало. Красиво. Пустынно так, просторно. Каждая мелочь до слез радует. Очень хорошо.
– Что ж хорошего, если немцы тебя арестовали и убить хотели?
– Ну при чем тут немцы! Меня в Гражданскую свои четыре раза арестовывали – красные, белые, зеленые и еще какие-то. Меня даже французы один раз арестовали, правда, эти убить не хотели. И потом после репатриации я свое отсидел. На родине.
– А как тебе теперь на родине?
– И не говори! Изумительно! На родине, друг мой, всегда хорошо. Живу – не нарадуюсь!
– Кремлевскую стену еще при Ленине построили. Против левых эсэров. И Спаскую башню тоже. Еще кино было "Кремлевские куранты". Там один все старается, чтобы они гимн советского союза играли. А верховный совет, дворцы и палаты – при Сталине. Украшательство. Архитектурные излишества.
– Церкви хоть там старинные?
– Какие старинные! Были бы старинные их бы живо снесли. Под метлу. В Москве ни одного старого дома не осталось! Тоже при Сталине построили.
– Зачем?
– А для культа личности. Для иностранцев.
– А на Красной площади Василий Блаженный?
– Тоже при Сталине. Покрасили его, правда, при Хрущеве. При Хрущеве еще на месте арсенала дворец съездов отгрохали. Там тогда по воскресеньям кино бесплатное было. Сталин – тот всех боялся, арсенал в Кремле устроил. А Хрущев арсенал снес, все хотел показать, что ему-то бояться нечего...
Только скрылись парохода, из моря стали тащить лестницу.
_________________
(Комментарий. Мимо Шестнадцатой станции по горизонту тянулись первый, второй, третий пароходы. Когда скрылся четвертый, полуголые стройбатовцы у камней под обрывом стали вынимать из моря – старая пристань? – довольно длинную ржавую железную лестницу).
Кошке захотелось говна. Она дождалась, что дверь в уборную не притворили, спрыгнула с мусорной урны и юркнула в щель. В первой длинной комнате со скользкой каменной землей ничего не было. За второй распахнутой дверью в стене кипели ключи. Над скользкой землей возвышались два огромных человеческих следа из железа с насечками, амежду ними на влажном спуске в узкий провал были бумажка и завиток. Кошка брезгливо обнюхала и принялась есть – склабясь, облизываясь и роняя из пасти. Кто-то вошел в первую дверь. Кошка метнулась, влетела мордой в белые брюки, скользнула между ног и через минуту лежала под солнцем на мусорной урне и умывалась.
Учащиеся 3-го ремесленного училища города Соликамска готовят к шестому всемирному фестивалю молодежи и студентов в Москве интересный подарок – настольные часы из пластилина.
В один из мартовских вечеров пятнадцатилетние Зоя Семенюк и Михаил Ишко, гуляя по берегу реки Сожи, заметили, что из проруби пытается выбраться человек в барашковой папахе.
Подойдя поближе, школьники узнали в утопающем свою классную руковолительницу Б.Н.Фриш.
Зоя и Михаил, не раздумывая, поспешили на помощь.
Спасенная тепло поблагодарила своих воспитанников.
Школьникам вручены грамоты.
Директор магазина "Изотопы" некий Ртутман, пытался похитить знамена московских профтехучилищ, стоявшие в гардеробе нового здания ЦДЛ, что на улице Герцена, во время проходившей там учительской читательской конференции, причем подверг радиоактивному заражению латунный наконечник древка 613 школы Шкирятовского района.
Задержанный не мог дать никакого объяснения своему поступку.
Старший следователь московской городской прокуратуры тов. Беглов, учитывая отличную производственную характеристику и профессиональное заболевание Ртутмана, а также невозможность сбыта красных знамен, высказал предположение, что задержанный потянулся к ним под влиянием минутной слабости.
Я спешил по аллее, окаймленной высокими кустами таволги, и чуть не столкнулся с Ворошиловым. Я не сразу сообразил, что это он, и сделал было шаг вперед, но во-время спохватился и поздоровался. Я избегаю встреч с официальными лицами, но с Ворошиловым я недавно виделся в одном доме, и не поздороваться с ним значило бы обидеть этого седого старого человека. Он протянул мне руку – небольшую, почти квадратную, с короткими пальцами и жесткую, как мозоль, – и вдруг наискосок подался ко мне и поцеловал в угол левой щеки, туда, откуда начинаются губы. Я остолбенел, но через мгновение вспомнил, что на государственных церемониях Ворошилов ежедневно жмет руки и целует людей – не то в щеку, не то в губы. И поцелуй, которым он наградил меня, был машинален и ничего не значил.
При дорожке в еще безлиственном лесу солнце уже так пригрело землю, что я в пальто лег и оказался лицом к яме поперечником в шаг, с невысокими отвесными стенами. Яма была увлекательней, чем ясное небо с меняющимися картинами облаков. На дне по песку – один игольник, ни новой былинки, ни одного ростка. Прошлогодние листья, скрученные в трубку, исковерканные или распятые по дну и стенкам. Обязательная горелая спичка. Другая, коленом – ломаная. Непременный обрывок газеты, уголок, так, что неясно о чем речь – какое-то заседание. Справа пласталась по отвесу маленькая коровья лепешка, вылинявшая до бесцветности осиного гнезда. Я ковырнул ее прутиком, и она упала, легкая, словно лист, и трухлявая. Подо всем наполовину вросшая в землю и покрытая сверху сеткой земли – огромная поллитровка с полоской воды. Я потянул за ветхую отставшую этикетку. Блекло: "Портвейн. Можайский завод управления..." и наверху пять четких коньячных звездочек. И рядом свежий, почти не затекший листок из школьной тетради, судя по почерку, первого или второго класса. Не знаю, пишут ли в первом или втором классе диктант, но на меня глядело: "Диктант. Мы учимся писать (без ударения – авт.). Корова дает молоко. Юра Гагарин отличник..." А напротив меня в углублении стоял толстый, как будто полный, казенный пакет грубой бумаги с печатным бледно-кирпичным текстом: "Рис шлифованый..." и т.д.
– Андрей Яковлевич, Доброе утро. Чем это вы занимаетесь?
Я встал, сделал улыбку, повернулся и отряхнул перёд пальто.
чем не является, при том, что томность издания отрицательно отражается на последующих контингентах.
Так из читателей "Войны и мира" I том прочитал 61 проц., II том* – 48 проц., III том – 41 проц., IV том – 39 проц. Обратим внимание на симптоматический разрыв (13 проц.) между I и II томами, демонстрирующий психологический барьер томности; равно как ничтожную разницу в показателях (2 проц.) III и IV томов. Видимо, в последнем случае, далеко зашедший читатель решается проделать путь до финиша.
Но как быть с детерминантом № 1, с 39 проц. читателей, не дочитавших до конца I том упомянутого издания? Неужели вина за это ложится только на них? Тем более, что в обследованной группе 47 проц. составляют лица с незаконченным и законченным высшим образованием, в том числе несколько носителей ученых степеней? По какому же пра пра пра пра пр
____________________
*Здесь и ниже – данные как по томам, прочитанным изолированно, так и вкупе с предшествующими (прим. ред.).
По рассеянности он нажал кнопку пятнадцатого, несуществующего этажа. Получив мощное ускорение, лифт с визгом устремился ввысь и, пробив перекрытие над последним, восьмым этажом, оказался в бескрайней разреженной синеве. Звезды молча смотрели вниз. И только редкие прохожие могли видеть, как над крышей недавно возведенного дома взвилась прямоугольная кабина лифта, за решетчатой дверью которой металась зыбкая тень человека.
Жизнь на курортах,
Легкий и красивый труд.
Он был фотограф
Из артели Изумруд.
Снимал он в Хосте
И в Сухуме снимал,
К знакомым в гости
Не хаживал.
Копил копейку,
Капиталы копил.
На пароходе-Победе
В Америку уплыл.
Где ты, фотограф,
Позабывший Кавказ?
А он в Нью-Йорке
Слушает джаз.
К курортному сезону в Паланге готовятся с осени. В беседе с нашим корреспондентом председатель палангского горсовета тов. Ш. Микунис рассказал:
– Следующее лето будет жарким – 129 солнечных дней за период с первого июня по тридцать первое августа. Эту и другие точные цифры мы получили на новой советской электронно-вычислительной машине "Кама". Мы постараемся достойно принять очень дорогих гостей. Их будет 106472 человека. По одному месяцу проведут на курорте 76201 человек, по два – 28830. По три месяца будут гостить у нас 1281 человек. Интересно отметить, что из этих 1281 человека – 1280 московские пенсионеры. За тот же период утонут в море 147 человек, в том числе мужчин 32, женщин 19, детей и стариков 96. По национальному составу утонувшие распределятся следующим образом: на первом месте русские (42 человека), на втором евреи (41 человек), на третьем латыши (29 человек). Советуем соблюдать особую осторожность нашим гостям с Кавказа: из 32 азербайджанцев навеки останутся в волнах 27. Зато литовцам бояться особенно нечего – на их долю приходится всего одна утопленница, семилетняя девочка с дефектом речи. Политический облик утопленников будет таков: членов КПСС – 80, комсомольцев – 2, беспартийных – 57, агентов иностранной державы – 1. По понятным причинам имена утонувших заранее опубликованы не будут.
Один шаг – и вы в мире увлекательной повседневности. К порогу зала коваными гвоздями прибиты калоши с монограммами, указывающие на начало экпозиции. Ее открывает старенький скромный половичок на стройном бронзовом постаменте. Тысячи ног оставили на половичке неизгладимые следы. Теперь же к нему суровыми нитками пришит ломоть черного хлеба – символ гостеприимства. Вглядитесь, и вы различите на грубой мешковине затертые цифры 1891. Это одновременно год основания Пярну и дата первой городской выставки домоводства. Тогда новоселы представили на ней дворницкий фартук с картузом и чиненый невод. А сейчас в центре зала – огородное пугало, одетое в бостоновый национальный костюм со своеобразной вышивкой. Вокруг него – щедрые дары домохозяек и домоводов. Семья Переконд выставила отварную капусту, кислые яблоки и маринованный картофель. Народный умелец Тульяк демонстрирует свое искусство – съедобные лапти из стеблей вяленого ревеня. Непременный участник выставок с 1908 года пенсионер Корм, как всегда, предлагает свое любимое лакомство – засахаренных майских жуков. Знатная санитарка порттехучилища Ая Ыя в этом сезоне показывает мозаическую миниатюру – впечатляющий портрет Бруно Лукка, набранный ею из стриженных ногтей учащихся. С каждым шагом перед вами открываются новые чудеса изобилия, трудолюбия и таланта. Завершает экспозицию оригинальная перекличка с выставкой 1891 года – дворницкий фартук из кожзаменителя, таллинка с надписью "Пярну" и многоцветная рыбацкая сеть, сплетенная из хлорвинилового провода. О перспективах развития пярнусцы скромно умалчивают – в эстонском языке пока нет будущего времени, но мы знаем: ему быть!
Двадцать лет Тыну Выйт искал за морем страну Венемаа, не нашел и отправился во-свояси. Сошел на берег в Рийе, случаем добрался до Салки, от Салки до Валки рукой подать, а Валка уже Эстляндия. Шагает Выйт по родной земле и всему радуется – и как топь под ногами чавкает, и как сланцы вокруг приветно горят. В отцовской Херне даже домой не зашел – поспешил к Вее. Только с крыльца чужой человек на него накричал:
– Кутта, туррак, уппирайся фон, каф-каф-каф!
Оглянулся Тыну – над ним злой Уус смеется. Пошел в корчму. Там Уудис, Арро и Аарон ылу ему поднесли, новости рассказали. Не дождалась его Вее, за чужого вышла тому два года, а зовут его Кури Коэр. Дурной человек, на всех лает:
– Уппиррайтесь, турракки, каф, каф, каф!
А отец Тыну, Вана Выйт, в лесу живет, завидит людей, не слушает, сам мудрые мудрости всем говорит. А Пыдер и Хоммик мызы соединили, колхоз "Сельтсимеес" устроили. Карьямарья на стенку повесили, три года не сеют.
Не успел Тыну темного ылу напиться, как дверь корчмы настежь, в двери двое тощих-драных, а, видать, в теле были и к хорошей одежде приучены. Говорят всем тощие-драные, что Пыдер с Хоммиком Айсу похитили, ломать грозят, если все в их колхоз не вступят. А сзади стоит злой Уус, усмехается.
Пошли миром к Пыдеру с Хоммиком, а те стоят на пустых полях и бранятся:
– Сирп я васар! Чтоб вам всем сирп я васар!
Эне речь им сказал, Бене продолжил, Раас закончил. Не слушают Пыдер с Хоммиком, свое твердят:
– Вступайте в колхоз, сирп я васар, не то Айсу...
– Не надо,– просит их Нээ Убий.
– Надо,– уверяют злодеи.
Тут Хыбе, Ыхту и Йеху в лес позвали, мудрость старого Выйта послушать. Пришли, а он слова не дал сказать, сам все знает:
– Ступайте на мызу Тазуя, там на печи человек томится, он вам спасение.
А Тазуя – злого Ууса. Стоит Уус в дверях, к печи не пускает. Тыну кричит:
– Эй ты там на печи, добрый молодец, как тебя звать, спаси нас!
А молодец на печи отвечает:
– Звать меня Ийя Муруметс, тридцать лет и три года по мне дела не было, а раз есть, то сойду с печи – хоть кого спасу!
Не пускает его злой Уус, а тот на печи прямо в дверь выехал, Ууса задавил, спрыгнул наземь и поклонился Херне. Ыйе, Айа и Сыпрус все ему рассказали.
– Ныокогуде!– взъярился Ийя Муруметс и пошел на колхоз "Сельтсимеес". Айсу освободил, Карьюмарью в навоз втоптал, злодеев одной уздой удавил.
– Не надо бы, – усомнился вдруг Нээ Убий.
– Надо, – ответила Херне.
– Надо, – сказали тощие-драные.– Теперь надо и Кури Коэра удавить. Плохой человек, из Куйбышева, и фамилия ему Косарев. Он этих двух и подбил "Сельтсимеес" объявить. Карьюмарью им подарил.
– А сами вы кто?
– Поэты мы русские, стихи писали, пока Россия была, а теперь побираемся, да никто нас на ночь под крышу не впустит.
– Впустить! – заревел Ийя Муруметс. – Ныокогуде! – и пошел убивать Кури Коэра. Только тот – каф-каф-каф – хитрый был, убежал уже.
Небесный пиджак с металлическим зудом,
Прозрачные брюки из мадеполама –
Роскошный грузин возвышался над блюдом,
И в блюдо смотрела, как в зеркало, дама.
Но вдруг монотонной струной контрабаса
Артист разбудил карталинского Будду.
Роскошный всем телом на стуле затрясся
И пальцами дробно ударил по блюду.
Смешались купаты, салаты, тартинки,
Кофейник улегся у ног, как борзая,
Литые фужеры помчались в лезгинке,
За всеми краями стола исчезая.
И сам незабвенный, любое умея,
По кругу швырнул свое круглое тело.
Кто встал на сиденье, кто вытянул шею,
А дама шикарно и явственно ела.
Прозрачные брюки скользили, сползали –
Роскошный откалывал третью программу,
Но тщетны старанья: сидевшие в зале
Глядели на властно едящую даму.
А дама терзала печенки фазаньи,
Глотала стаканами крымские вина...
Так русская дама при всем ресторане
Однажды сразила большого грузина.
Во дворе дети играли в арабов и евреев. Евреи оборонялись за парковой скамейкой, арабы кричали "Бей жидов!" и шли на приступ. У евреев не было боевого клича, и они пускали в ход кулаки.
Во время военного совета у арабов к евреям попросился полиомиелитный Толик. Евреи вытащили его из коляски и положили вдоль скамейки:
– Ты будешь Суэцкий канал.
Очкарик Боря Прупис, отвергнутый обеими сторонами как жид, сидел в тени под забором и назло ребятам играл сам с собой в мирные переговоры.
Бетховену дали однокомнатную квартиру со встроенным роялем на первом этаже тысячеквартирного блока окнами на Карлмарксаллее. Гудки машин и хрип транзисторов не беспокоили глухого музыканта, зато летними вечерами гуляющие могли в открытое окно слушать "Лунную сонату" или что-нибудь столь же успокоительное. Во избежание недоразумений под окном прибили мемориальную доску: "Здесь живет великий немецкий композитор Людвиг Бетховен (1770-1827-1968– )".
Эксперимент удался на славу, тем более, что Бетховен не нашел общего языка с гражданами ГДР и, следовательно, не мог заниматься вражеской пропагандой.
Скрытые микрофоны и телекамеры круглосуточно регистрировали отправления воскрешенного маэстро. Контейнер под унитазом давал ценнейшую пищу для размышлений. Наконец, параметры гения были установлены, и электронновычислительная "Кама" стала производить 1,32 симфонии или 4,75 сюиты, или 5,20 сонаты, или 146 багателей в смену. Произведения в порядке очередности приписывались активистам и осведомителям из народной консерватории. Бетховен тем временем что-то кропал вручную, но никто не обращал на него внимания. Когда он вторично умер, Ульбрихт прислал роту штази для воздания воинских почестей.
"Нойес Дойчланд" взахлеб восхищалась новой немецкой классикой, а западные газеты нехотя писали об унылых эпигонах, которых невозможно отличить друг от друга. Арт Бухвальд даже договорился до того, что вся гедеэровская музыка сочинена компьютером, повидимому, устаревшей конструкции.
Муж мухоловки, убившей пантеру, убитой
На потолке сапогом мимоезжего комедианта,
Возле жены возлежа переваривал жирные звезды,
Но недопереварил их, наступленный сеттером на.
Капеллу собрали за месяц до фестиваля народной музыки. На первой же репетиции бас Фюлеп безобразно сфальшивил. После рентгена, доктор Шпиц легко обнаружил, что Фюлеп тайно залечивает колит. Фронтовые товарищи с позором изгнали дезертира.
Репетиции шли. Поскольку ни один из участников не мог протянуть более восьмитакта, партитура была расписана со скрупулезной точностью. Зияние, образовавшееся после удаления Фюлепа, было поистине катастрофическим. За двадцать дней до открытия маэстро фон Галустьян, скрепя сердце, пригласил на вакантное место фройляйн Магду Позен, давно добивавшуюся этой чести. Капелла роптала, ветераны говорили о фронтовом товариществе и окопном братстве, но все понимали, что поделать уже ничего нельзя.
За неделю до фестиваля доктор Шпиц посадил капеллу на усиленную зондердиету, исключив из рациона белый хлеб и введя в него консервированную болгарскую фасоль в томате.
В день открытия перед культурхалле собралась невиданная толпа. Несчастные спрашивали друг у друга, нет ли лишнего билетика, и не удостаивали друг друга ответом. Важно шествовала на концерт столица. Весело неслись Штирия и Каринтия. Чинно шагали баварцы в охотничьих шляпах с перышком. Соря деньгами, двигались американцы. Рассказывают, что на концерт без билета прошел один рисковый советский турист, пожертвовавший всей своей скудной валютой на проезд от Вены и обратно. Словом, вся Австрия с соседями и гостями была в этот вечер в Линце. И это несмотря на то, что поблизости в Граце для отвлечения публики гастролировал хор Александрова. И никто не обращал внимания на нескольких мрачных немолодых субъектов, обреченно стоявших в углу с плакатами: "Дружный бойкот реваншистскому сборищу!", "Мир победит войну!" и "Янки, прочь из Вьетнама!"
Как шел концерт – неважно. Все ждали заключительного номера. И наконец вислоухий детина, позвякивая голосовыми связками, как связкой ключей, зычно возвестил:
– Музыка двух мировых войн! Выступает объединенная австро-германская фурцкапелле под управлением Зигфрида фон Галустьяна!
Занавес пополз вверх, и восторженные зрители, допущенные не ближе десятого ряда партера, увидели фронтовых товарищей, которые возлежали на черных шезлонгах без сидений. На фраках поблескивали ордена и медали. На груди дирижера лоснился серебряный веночек за пятьдесят танковых атак.
– Зиг хайль! – крикнул кто-то из ложи.
– Баба! – охнула галерка, увидав элегантную Магду Позен.
– Марш Радецкого! – выкрикнул вислоухий детина.
Дирижер поднял палочку, капелла натужилась. И вдруг дробь невидимого барабана рассыпалась в напряженной тишине. Звуки военных флейт и труб заметались по сцене. Бас Магды Позен и фагот одноногого ландштурмиста зычно обобщали гармонию. То тут,то там глухо проезжал контрабас...
– Венн вир марширен! – объявил детина, и тут зал не выдержал. Звуки песни, которая была песней молодости большинства присутствующих, воскресила в памяти веселые и отчаянные годы, когда они с шутками шли по Варшаве, Парижу, Афинам, Риму, когда блеск легких подвигов затмевал все на свете. Пели тирольцы и баварцы, пела Штирия, Каринтия и Северный Рейн-Вестфалия. Подпевали ничего не подозревавшие американцы. Подпевал даже рисковый советский турист – тем более, что песня напоминала ему не то Блантера, не то Мокроусова...
Стоит ли говорить о дружном возмущении газет, о дипломатических нотах, клеймивших реваншистскую вылазку. Это и правда была реваншистская вылазка. Но это также событие, и как всякое событие, заслуживает благосклонного внимания художественной литературы.
Ясновидящий Кукушкен не советовал генералу Ауйе лететь на Мартинику.
И вот теперь Кукушкен стоял на панихиде в Доме Инвалидов и с огорчением видел, что в урну якобы с прахом разбившегося генерала чья-то бесчувственная рука натрусила горелой обивки от самолетного кресла.
Сопровождая выспренние слова дидактическими телодвижениями, президент Де Голль произносил длинную самовлюбленную речь. Кукушкен понимал, как досадно президенту, что гибель генерала нельзя приписать проискам американцев или хотя бы англичан.
– Не пущу их в Общий Рынок, – думал Де Голль. – Пусть себе хуже сделаю, а не пущу!
– А ведь и правда хуже сделает, – понял Кукушкен. Если только не помрет во-время. – Кукушкен привычно сосредоточился. – Съедят его евреи. – Кукушкену стало неловко от неуместного профессионализма, и он уставился в пол.
Плита, на которой он стоял, была стесана снизу на дюйм. На стесанной поверхности ее когда-то было выбито: "Здесь гниет зловонная туша контессы Де Ноай, любовницы последнего Капета. Прохожий, плюнь на эту могилу. Патриоты ХI аррондисмана."
Кукушкен горестно вздохнул и под косыми взглядами присутствующих протиснулся на другое место. Теперь под ним не было никакой надписи, зато справа и чуть впереди он увидел сквозь сияющие новые сапоги сбитые вкровь ноги советского военного атташе. Лицо атташе изображало неподдельное страдание.
– Чтоб вы все разбились! – прочитал Кукушкен мысли представителя Великобритании. Зато американский атташе был светел лицом и чуть не радостен.
– Вот славный парень был! – думал американец про усопшего. – Как мы с ним здорово пили! Умеют это французы, жаль только, что на такую дрянную фирму работал!
Кукушкен повернулся и стал пробираться к выходу. Стоявший в почетном карауле за урной кофейный господин с Мартиники смотрел на уходящего с ненавистью. Кукушкен спиной чувствовал, что кофейный господин думает:
– Чорт бы тебя побрал! В кои веки раз помянут Мартинику, так ты нос воротишь! Метрополия...
Жена, гони мне пять рублей
Во имя мира на земле,
Во имя мира на земле
Пошлю их Жолио-Кювье.
Пусть он и Падло Пикасой
Горючей моются слезой,
Во имя мира на земле
Горючей моются слезой.
И скажет Падло: в дальний стран
Живет Иванович Иван,
Во имя мира на земле
Пренебрегает свой карман.
И скажет Жолио-Кювье:
Мы пять рублей возьмем себе,
Во имя мира на земле
Мы пять рублей возьмем себе.
Жена дает мне четвертной:
Пусть выпьет Падло Пикасой,
Во имя мира на земле
Пусть выпьет Жолио-Кювье.
Лавры, лавры тебе, Каррера, освободитель Гватемалы.
Лавры, дважды лавры тебе, Артигас, освободитель Восточного Уругвая.
Лавры, трижды лавры тебе, О"Хиггинс, освободитель Чили.
Лавры, четырежды лавры тебе, Сан-Мартин, осободитель Аргентины.
Лавры, пять раз тебе лавры, Идальго, скромнейший провозгласитель свободы Мексики.
Лавры, шесть раз тебе лавры, Дуарте, освободитель от негров, творец Доминиканской республики.
Лавры, семь раз лавры тебе, божественный Боливар, освободитель семи республик.
Но я скажу лишь одно слово: лавры, стократно лавры тебе, наш возлюбленный Сукре, освободитель родины.
Я любуюсь – не я, почему я один? – мы все любуемся твоим благородным индейским профилем.
Мы, коренные жители континента, любуемся твоей – своей – красотой. Твоей – своей – силой. Твоим – своим – мужеством. Твоим – своим – гением.
Высокие духом, как ты, рождаются только в горах – в Андах, в Альпах.
Мне сказали, что в Альпах был герой Вильгельм Телль, освободитель Швейцарии. Думаю, ты превзошел Телля. Ибо Швейцария – маленькая страна на краю Европы. А нам, сынам Сукре, Господь и природа дали место в самой середине земли.
Мне сказали, мне было неловко слушать, что срединной страной китайцы считают Китай, прилепившийся к тесным желтым морям.
Мне было стыдно слушать эти слова. Ибо посередине земли – мы. Середина земли в каждом звуке нашего наименования. И мы глядим в океан, в распахнутый мир.
В нашем гербе гора, океан, пароход. Символы высоты, бескрайности и всемирной отзывчивости. Мы думаем обо всем человечестве и говорим всему человечеству.
Скажите – вы, нет лучше вы, нет лучше вы все скажите, кто в мире не слышал наш голос? Кто в мире не слышал "Голос Анд"? Кто не слышал слово спасения?
Колумбия? Восточный Уругвай? Янки?
Даже русские в мрачной России, где снег не только на горных вершинах, но и на полях и на пастбищах, – даже русские слушают "Голос Анд".
Ради русских к нам с края света, из дальней Канады приезжает несравненный Яков Соленко, и русские, затаив дыхание, слушают его пение, слушают "Голос Анд", слушают Голос Господа.
Ибо Богу было угодно, чтобы наш голос стал Его голосом.
Голос Господа, "Голос Анд" всесилен.
Общеизвестно, что третья мировая война давно назрела. Поджигатели готовы развязать ее даже сию минуту. Но смотрите – смотрите – смотрите – ее нет! Ее нет уже сто – что я сказал? – сто пятьдесят лет! В мире мир. И причиной тому – я, вы, мы, наш благодатный голос. Смолкни на миг "Голос Анд", и на юг с пением "Таракана" ринутся орды захватчиков. Только подумать, вместо геральдического животного – у этих людей геральдическое насекомое! Но голос не умолкает, и реваншисты бессильно, в своем кругу поют мерзкого "Таракана", отвратительную "Кукарачу". Стоя по правую руку Господа, мы сознаем свою силу и с презрением позволяем им тайно мечтать о Великой Мексике в границах империи Итурбиду. Наш голос вечно хранит мир в Западном полушарии и во всем мире.
Лавры, тысячекратно лавры мне, ему, ему и ему, и ему, и всем сынам Сукре, палабра.
Я счастлив, что я эквадорец.
Если в приверженцах какого-либо учения видеть не фанатиков, ослепленных целью, но обычных людей, более всего поглощенных повседневными заботами и увлечениями, то придется признать, что Куба при диктатуре Фульхенсио Батисты была настоящим раем для коммунистов. Они получали деньги и указания из Кремля, деньги безбоязненно тратили на свои личные надобности, указания исполняли про форма, щеголяя революционными фразами и послушно голосуя за благодетеля на международных форумах, но к власти не рвались, предпочитая ей тихое процветание под сенью необременительного режима. Видя это, Батиста не только не притеснял их, но даже делился с ними некоторыми внешними аттрибутами власти, возвышая членов коммунистическорй партии до министерского ранга.
Москва радовалась успехам кубинских собратьев, а те так привыкли благословлять Батисту, что на XIX съезде ВКП(б), намереваясь провозгласить здравицу товарищу Сталину, Сьенфуэгос невольно воскликнул:
– Да здравствует товарищ Фульхенсио!
За исключением пишущего эти строки, вряд ли кто из присутствующих заметил его оплошность, ибо, как известно, Сьенфуэгос был косноязычен, а под влиянием общего энтузиазма как испаноязычные гости, так и советские переводчики в сознании соединили благое пожелание с верным его воплощением.
Однако, никакой статус кво не бывает вечен, и с течением времени на Кубе Батиста всем опротивел. В отличие от своего доминиканского аналога Леонида Трухильо, продержавшегося у кормила поистине мафусаилов век, Батиста не обладал ни львиной свирепостью, ни счастливой наружностью, ни изящными манерами. Если доминиканцу не стоило труда переименовать столицу из Санто-Доминго в Трухильевск, то Гавана ни при каких обстоятельствах не превратилась бы в Сьюдад-Батиста, ибо приземистый толстобокий Фульхенсио, справедливо опасаясь насмешек, не посмел даже воздвигнуть себе конную статую, которую уже изготовил для него известный венгерский скульптор Кишфалуди-Штробл.
Радость Москвы, революционные лозунги и мнимые успехи кубинских коммунистов вкупе с одряхлением диктатора не на шутку встревожили Вашингтон, и поэтому, когда Кастро поднял мятеж, Соединенные Штаты поддержали его как движение, направленное против возможной и нежелательной революции, и тем самым вместо мнимой опасности приобрели реальную, ибо, для успеха своего предприятия, Кастро вынужден был объявить себя истинным марксистом, то-есть, лицом более радикальных воззрений, чем весь кубинский истеблишмент от диктатора до коммунистов. Кремль увидел в кастроатах, не признававших его авторитета и откровенно занимавшихся вымогательством, силу, ослабляющую заокеанского соперника,и предоставил им щедрую помощь, которая все более и более отдаляла Кубу от американского материка.
Мог ли что-нибудь предпринять Вашингтон, когда Соединенные Штаты еще переживали те блаженные времена, в которые слава бессмертных братьев Маркс намного превосходила известность их темного лондонского однофамильца? И могли ли американские государственные деятели – а среди них было немало людей трезвых и дальновидных – могли ли они, воспитанные в понятиях джентльменской добропорядочности, отказаться от данного слова и придти на помощь к расползавшемуся по швам Батисте и тем более – обреченным на физическое уничтожение коммунистам? Читатель сам даст верный ответ на эти вопросы, особенно, если учтет, что антидемократические устремления Батисты никогда не казались американцам хоть сколько-нибудь привлекательными.
Телезрители обеих полушарий помнят, как перед расстрелом Сьенфуэгос со скорбной улыбкой промолвил:
– Товарищ Фульхенсио...
Вопреки распространенному мнению, Колумб не открывал Америки. К западу от Канарских островов его шхуны "Пинта", "Нинья" и "Санта Мария" попали в зону действия известной магнитной аномалии. В силу этого дальнейший путь Колумба пролегал не к Америке, а к Гренландии. Рассказы его моряков о тропических лесах следует приписать стрессовому состоянию, вызванному недостатком витамина С. Однако, сообщения о голых туземцах не надо считать вымыслом: доказано, что при определенных условиях эскимосы могут оставаться на сильном морозе без одежды по пять и более часов. Известный норвежский путешественник Хер Туйердал, повторивший путь Колумба от Палоса до Гренландии на базальтовом плоту, утверждает, что открытие Америки и проникновение в Новый Свет европейских поселенцев относится к концу XVIII-началу XIX веков. Он полагает также, что Соединенные Штаты могли быть основаны не ранее 70-х годов прошлого века.
Он убил его. Он убил его, как всякий русский может убить китайца. И вот его вели на казнь. Вернее, не вели, а вел безоружный конвойный китаец, все время путавший хорошо утрамбованные безлюдные улицы и переулки дачного поселка. Наконец, китаец увидел за полотном железной дороги название станции и кивнул головой.
Мимо них прошли две пожилые женщины с кошелками. Одна говорила:
– ... и написано: от десяти сорока часов до восемнадцати сорока часов...
Надо было спускаться с насыпи на полотно, и китаец сказал:
– Иди вперед.
В голосе его слышалось сочувствие. Русский пошел вперед, но китаец, плохо координировавший движения, сбегая, опередил его и первым пересек полотно, спотыкаясь ногами обо все рельсы.
– Ишь, телега-дерево, – подумал русский, – спотыкается, – и сам споткнулся правой ногой о последний рельс. Внутри его что-то оборвалось.
– Господи спаси, Господи пронеси, Господи избави, – быстро заговорил он про себя, взбираясь на противоположный скат, но душа была ленива и молитвы не получилось.
Перед ними была поляна с тремя виселицами из телеграфных столбов. Слева на сосне виднелось облупленное объявление, на котором можно было разобрать только:
"...от 10-40 часов до 18-40 часов..."
Кругом не было ни души.
– Бежать! – мелькнуло в сознании. Но бежать не хотелось.
И вот он висел, отделенный от всех тонкой красной полоской на шее. Лицо его было гладко выбрито. На лбу чернела царапина.
Когда в назначенный час Будда преставился от объядения, дух его незамедлительно переселился в постороннего человека, который тут же утратил интерес к жизни и начал заботиться о человечестве. Покойный всю жизнь опекал ближних и дальних и по смерти не пожелал оставить излюбленного занятия. Одержимые Буддой, по-тибетски бодисатвы, сменялись со все возрастающей быстротой, ибо, по буддийским представлениям, убить бодитсатву – значит причаститься его многочисленных и несомненных достоинств.
Пока на Тибете и в остальном мире было сравнительно немного людей, одного бодисатвы хватало на всех. Однако, род людской множился, и самый расторопный бодисатва не мог бы справиться с возросшими обязанностями. Стало появляться по два или несколько бодисатв сразу, порой равномерно распределяясь по всей известной земле, порой сталкиваясь в одном месте.
Японская хроника одиннадцатого века повествует о таком столкновении, имевшем место в префектуре Ноги. Бодисатва-самурай рассек мечом непослушного бодисатву-гончара на две половинки. Но тот, отличаясь большей святостью, мгновенно склеился и насадил на голову самураю кувшин, который никто не мог снять.
Особенно осложнились взаимоотношения Будды и человечества в девятнадцатом веке, когда ученые ламы открыли, что кроме Индии, Китая и Японии на свете существуют также Англия и Россия с многочисленными окрестными княжествами, не заслуживающими отдельного упоминания. Непредвзятый взгляд в их историю обнаруживал великое множество бодисатв, которые на протяжение веков спасали народы от возвращения в животный и растительный мир. Так несомненными бодисатвами были Марк Красс, Карл Маркс, Лев Толстой и негритянский актер Айра Олридж. Особенно святой оказалась безымянная окраина России, которую попеременно опекали Тарас Бульба, философ Сковорода, кобзарь Шевченко и батьки Махно, Ковпак и Будденный. Лучшие лица в том краю доныне ласково именуются Буддками. Видимо, там же возникла и получила широкое распространение народная клятва "Бля Будду!"
Русский писатель девятнадцатого века Ф. Достоевский создал немало образов бодисатв. Так в романе "Преступление и наказание" он вывел бодисатву-неудачника, в котором ущербное христианское начало одерживает верх над буддийским. Главный герой другого романа бодисатва Смердяков совершает страшное преступление во имя человечности.
В двадцатом веке в силу малозначительных земных обстоятельств при заметном росте народонаселения число ученых лам резко сократилось, и теперь уже не они, а буддийские интеллигенты Востока и Запада занимаются выявлением и пропагандой бодисатв своего времени. По совпадающим свидетельствам А.М.Пятигорского и Аллена Гинсберга к числу современных бодисатв относятся Кони Зиллиакус, Ч.П. Сноу, Уолтер и Ежи Липпманы, проповедник Б. Грехем, Ж.П. Сартр и, вероятно, генеральный секретарь У Тан. Автор эти заметок видел редчайший случай супружеского союза бодисатв в лице Г. Померанца и поэтессы серебряного века З.Миркиной. Все они в назначенный час теряли интерес к жизни и принимались опекать человечество.
Читатель! Помни, что Будда в любую минуту может вселиться в тебя или твоих ближних. Современная наука пока бессильна предотвратить эту трагедию. Сам прими меры предосторожности. Пуще всего, перестань думать и говорить о буддизме, ибо Будда то, чем ты его себе представляешь, а бодисатвами могут явиться лишь те, кого ты ими сочтешь. Помни: Будда не дремлет!
Все знают, что сиамские близнецы рождаются не только в Сиаме. Однако, до сих пор бытует ложное мнение, что они бывают только мальчиками. Поэтому я хочу рассказать вам невыдуманную историю Ли Бо-я и Ли Бо-ты.
При рождении девочка, появившаяся на свет первой, неожиданно за руку и за ногу повлекла за собой маленького братца, отчего они оба тут же остались сиротами. Девочку назвали Ли Бо-ты, что означает "Утренная луна, отразившаяся в речных камышах", мальчик же получил имя Ли Бо-я, то-есть, "Сто тысяч приветствий празднеству весеннего равноденствия от несчастных детей, с момента рождения..." и т.д.
Близнецы росли дружными и веселыми. Они соединялись хрящами руки и ноги, и могли складываться наподобие записной книжки, что немало способствовало им в настольных и половых играх. Однако, согласие продолжалось недолго. Достигнув известной зрелости раньше братца, Ли Бо-ты стала напоминать ему о своем старшинстве и требовать повиновения. В один прекрасный день она завлекла Ли Бо-я в темный сарай, где ее ждал сосед, двадцатилетний Чан.
Возмущенный брат пытался воспротивиться гнусности, но Чан больно ударил его палкой по голове. После этого у Ли Бо-я навсегда пропала охота вмешиваться в личную жизнь сестры. Впрочем, по достижении зрелости, он и сам не раз воспалялся прелестями сестры и безвозмездно пользовался ими. Чан не отличался верностью, и вскоре Ли Бо-ты вышла на панель.
Девушка с присоединенным братцем вызвала в Шанхае необычайный интерес, и круглые белые доллары дружно закапали в сумочку, которую носил за ней неразлучный Ли Бо-я. Но и он не был забыт. После нескольких атак гомосексуалисты овладели юношей. Им щекотало нервы постоянное присутствие женищины.
В отношениях близнецов настал мир. Иногда они даже принимали любовников одновременно. Фотографии этих приемов продавались на набережной по баснословным ценам. Один японский майор даже снял сцену на кинопленку и отослал домой в Осаку.
Но случилось несчастье. Летчик-голландец заразил Ли Бо-ты европейской болезнью, и ее маленький носик стал проваливаться на глазах потрясенного брата. И тогда он опоил ее бетелем и срочно созвал консилиум. Медицинские светила Срединного государства заявили, что единственным путем спасения является сепарация. Отныне Ли Бо-я держал Ли Бо-ты в состоянии постоянного делириума. Операция прошла успешно. Впервые Ли Бо-я надел нормальную мужскую тройку и с легким сердцем вышел из больницы. А Ли Бо-ты выбросили на улицу. Она была больна, одинока и никому не нужна.
Так закончилась история Ли Бо-я и Ли Бо-ты.
1.
За ужином Ху Эр изловчился добыть второй стакан чаю. Заполночь он проснулся. Лишний чай распирал его. Ни о чем другом он думать не мог. Но что делать, когда уборная на производстве, а на пороге барака спит хунвейбин? Ху Эр приоткрыл глаза.
Его сосед Ху Эр извивался вокруг себя.
– Сообщить,– пронеслось в голове Ху Эра, и на миг позабыв о нужде, Ху Эр побежал к дверям докладывать хунвейбину.
Ху Эр понял, что разоблачен.
А Ху Эр, несмотря на бдительность, не попал в уборную до начала смены и недовыполнил план на четыре процента.
II.
Ху Эр был непростой человек. Во время войны с Бумажным Тигром он несколько раз ходил в тыл врага и многому там научился. И когда после войны хунвейбины вылавливали всех, кто общался с врагом в бою или иным способом, Ху Эр ловко отвел им глаза и устроился на работу в городе Ъ. Однако, за ревизионизм город Ъ преобразовали в народную коммуну. Ху Эр не сумел избежать общей участи. Но и тут он сумел постоять за себя. При вступительной стерилизации он отвел глаза хунвейбинам и остался нетронутым, что и привело к описанному инциденту.
III.
Наступил День Критики. Хувейбин Ы встал перед портретом председателя Мао и объявил:
– Ху Эр из сто семнадцатой бригады четыре дня назад недовыполнил план на четыре процента. Разве это не вызов мудрости председателя Мао?
Коммуна подняла руки. Хунвейбин Ы вызвал Ху Эра их строя, сорвал с него номерной флажок и застрелил.
– В той же сто семнадцатой бригаде есть человек, который обманул председателя Мао, – продолжал Ы. – Это Ху Эр. – И он поманил Ху Эра к портрету.
Ху Эр сделал шаг вперед и, вдруг повернувшись, стал быстро срывать с коммунаров опознавательные флажки. Ряды смешались. Ху Эр сорвал флажок с себя. Теперь никто не мог отличить его от соседей. И каждый лишенный флажка усумнился в себе и подумал: а, может, Ху Эр это я?
Хунвейбин Ы не мог застрелить их всех, потому что в его трофейном нагане осталось четыре патрона.
IV.
А в это время Ху Эр бежал гаоляном к правительственному шоссе.
Ждать пришлось недолго. Из-за поворота в клубах пыли вылетел "Ветер с востока". Над открытой кабиной висел транспарант: "Дар народа Ухани председателю Мао".
В клубах пыли Ху Эр поравнялся с кабиной. Бросок и водитель лежал на полу, а Ху Эр отчаянно накручивал водительскую баранку. Этому он обучился во время войны с Великим Северным Соседом.
Погони не было, и Ху Эр остановил грузовик. В кузове жалобно блеяла коза. Коза лучше жены. Любить ее можно так же. Молоко у нее вкуснее. Коза не пишет доносов.
Ху Эр перенесся с неба на землю. Он приколол себе флажок убитого с иероглифами "Водитель Ху Эр". Потом он переехал Ху Эра машиной и мелом вывел на синей спине: "Дезертир из коммуны Ху Эр. Хотел обмануть председателя Мао. Убит мной в опасном бою. Водитель Ху Эр".
V.
Громыхая всеми ботами, "Ветер с востока" несся по одностороннему правительственному шоссе.
Путь преградило полотнище: "Привет водителю Ху Эру, который везет дар народа Ухани председателю Мао!" Ху Эр выключил мотор, и грузовик силой инерции въехал в толпу. Кругом стояли люди в синем, как все в Ухани, но подозрительно юные. Ху Эр понял, что он в коммуне для проштрафившихся хунвейбинов. Хунвейбин с наганом в руке любезно представился:
– Ху Эр.
– Ху Эр, – ответил Ху Эр.
– Пароль, – еще любезнее проговорил Ху Эр.
– Пароль может знать враг, – высокомерно сказал Ху Эр. – Друг познается в труде, – и он бесстрашно шагнул в толпу.
Производство было горшечное. За шестнадцать часов Ху Эр перевез на тачке и просеял ручным ситом двадцать три му речного песка. С ужасом смотрели на него опальные хунвейбины. Они знали, что завтра двадцать три му станет производственной нормой. С подъемом работал Ху Эр. Он знал, что не выполнивших норму постигнет участь доносчика Ху Эра.
VI.
На дворце красовался плакат: "Козу председателю Мао!" – и Ху Эр с тоской подумал о неизбежной разлуке.
Из-под плаката вышел хунвейбин с наганом и брезгливо спросил пароль.
– Пароль – слово, – прочувствованно сказал Ху Эр. – Слово может узнать враг, – Ху Эр поднял палец. – Ты недостаточно бдителен! – в голосе Ху Эра звенела сталь. – Я скромный водитель Ху Эр. Народ Ухани доверил мне доставить дар председателю Мао. По дороге в бою я убил врага народа Ху Эра и совершил трудовой подвиг в коммуне горшечников. Пусть председатель Мао узнает весть от тебя, а я постою на страже.
Отведя глаза хунвейбину, Ху Эр отобрал у него револьвер и встал под плакатом. Хунвейбин потоптался и ушел в дворец. В кузове жалобно блеяла коза.
VII.
Ничего более не дожидаясь, Ху Эр направился в сад к беседке Дракона. Газета "Хунци" каждый день сообщала, что председатель Мао сидит в Беседке Дракона и пьет какао-хуа.
Председатель Мао сидел в Беседке Дракона и пил какао-хуа.
– Я водитель Ху Эр, – отрекомендовался Ху Эр. – Народ Ухани доверил мне привезти тебе в дар козу.
Председатель Мао радостно захлопал в ладоши.
– Водитель Ху Эр привез председателю Мао дар народа Ухани, – сообщил подоспевший хунвейбин. Ху Эр ударил его наганом по голове.
– Мешает, – пояснил он. – Нам надо поговорить, чтобы никто не мешал. – Председатель Мао закивал головой. – Мы поедем на лодке, – сказал Ху Эр, а когда председатель Мао стал колебаться, Ху Эр ткнул ему в спину наганом.
VIII.
Ху Эр закончил рассказ о своих подвигах. Лодка была на середине Янцзы.
– А теперь плыви, – ласково сказал Ху Эр и посоветовал: –Плыви! Плыви, дорогой председатель Мао, – пропел он и приказал: –Плыви!
Увидев дуло нагана, председатель Мао неловко перелез через борт и поплыл. Ху Эр быстро погреб к противоположному берегу.
– Стой! Помогите! Тону! –кричал председатель Мао.
На крики его сбежались пятнадцать-семнадцать миллионов крестьян, работавших на окрестных полях.
– Спасать-не спасать? – спрашивали они себя и топтались на месте.
К берегу подплыла лодка, в которой сидел человек с именным флажком на груди.
– Спасать-не спасать? – кричали люди.
Ху Эр вышел на берег и важно посмотрел на утопающего.
– А если он враг народа? – сказал он, и толпа рассеялась, как туман.
Лошади умеют плавать,
Но – нехорошо. Недалеко.
"Глория" по-русски значит "Слава", –
Это вам запомнится легко.
Слуцкий, "Лошади в океане"
В Харькове на Конной площади слышался крик:
– Шлёму напечатали во второй раз! Сколько ты будешь сидеть на моей шее!
Слуцкий вытянул руку вперед и сказал:
– Ничехо, мама, – будет – и на – нашей – улице – праздник.
В тот же день он снес на толчок любимого Брема с любимой головой о лошадях, которая начиналась так:
"Лошади умеют плавать, но нехорошо, недалеко".
На вырученные деньги Слуцкий купил билет и поехал в Москву.
В Москве он сел в трамвай и поехал дальше. Неожиданно в вагон вошел Горький. Слуцкий растолкал всех локтями и сказал Горькому:
– Алексей – Максимович, – хотите – я – вам – билет – куплю?
Горькому это страшно понравилось, и он рассказывал всем знакомым:
– МОтёрый челОвечище этОт БОрис!
Сначала Слуцкий пошел в Малый Совнарком, потом в Большой, потом в Рабкрин, ВСНХ, ИККИ, ВУФКУ, но это его не устроило, и он записался на прием к самому главному. Однако, в тот же днь он встретил самого главного в коридоре и, схватив за пуговицу, сказал:
– Иосиф – Виссарионович, – я – Слуцкий.
– А-а, очэнь приятно, – сказал Сталин. – Много о вас слыщал. Будэт врэмя – заходите.
Разговору пытался помешать злобный подозрительный Ягода, но Слуцкий оттер его плечом, и Ягода затаил хамство.
Слуцкий привел к Горькому молодого поэта.
– Алексей – Максимович, – это – хений. Шлема, читай!
– Называется "Танки":
Танки, танки, танки, танки,
Танки, танки, танки, танки. – Всё.
– ИнтереснО, – сказал Горький. – ТОлькО все же надО бы глОзами пОсмОтреть.
Когда пошли погромы, Горький поинтересовался:
– БОрис, а вы часОм не яврей?
– Нет, – ответил Слуцкий. – И могу – документально – подтвердить – это – стихами:
Я – Борис Абрамович Слуцкий,
По национальности – русский,
По месту рожденья – москвич,
Как Ленин Владимир Ильич.
Горький вздумал болеть чахоткой. Слуцкий пробился через врачей и заявил:
– Алексей – Максимович, – не моху – допустить, – чтобы – вы – померли, – не узнав – вот это.
И он прочел ему "Лошади в океане".
– БездарнО, нО самобытнО, – заключил Горький и спросил: –КтО этО?
– Это – Самойлов! – злобно сказал Слуцкий.
Горький философствовал:
– В удивительнОе время мы живем БОрис. Сейчас каждая кухарка рОман пишет. ЧтО пишет ваша кухарка?
– У – меня – нет – кухарки. Я – на – медные – деньги – учился.
– Чему ж вы учились? – изумился Горький.
– Стихам. И еще – на скрипке.
– ВОт и ОтличнО, – обрадовался Горький. – ГОстей пОзОвем – сыграете. ЯгОду приглОсим – у него слух – тО-Онкий.
Поводя усами и обливаясь потом, Слуцкий играл на шлеминой скрипке "Раскинулось море широко".
Плакал Горький. Плакал Сталин. Плакал злобный подозрительный Ягода.
Горький позвонил Слуцкому:
– БОрис, дОвайте в бОрдельчик сходим – превОсхОднейшая вещь! ПО семишнику скинемся, ЯгОду с сОбОй прихватим – для безОпасности.
Сказано – сделано.
Приходят – а там Блок.
В отличие от злобного подозрительного Ягоды, добрый проницательный Блок сразу полюбил Слуцкого и, умирая, написал ему стихи:
Простим нахальство, разве это...
На обеде у Семена Исааковича Буденного Слуцкий поковырял вилкой в жидком супе и, вытащив кусок мяса, сказал:
– Это – как – лошади – в – океане.
Буденный побагровел и, двинув стулом, вышел из-за стола.
Когда Слуцкий рассказал о происшествии Горькому, Горький страшно перепугался:
– ДО Он зО тОкие слОва писателя Бабеля шашками пОрубал!
Слуцкий похудел, потом растолстел, потом простудился и чуть не умер. Но не умер, а обобщил свои переживания в художественной форме:
Человеку – свойственно – худеть,
Человеку – свойственно – толстеть,
Коли – простудился – заболеть,
И – поскольку – нужно – умереть.
Горький восхитился:
– ЗдОрОвО этО вы Семашку прОдёрнули!
На съезде писателей Горький произносил историческую речь:
– Прескверную гОрчицу прОизвОдит гОрькОвский сОвнОрхОз. В наше время в Нижнем гОрчица была куда смОчнее. ОсОбеннО славилась наша, кОширинская гОрчица – ее каждый извОзчик знал. А эта гОрчица. тОварищи, извините меня великОдушно за фрОнцузскОе слово, пОхожа на кОнглОмерат гОвна и мОчи.
Под гром аплодисментов на трибуне вырос Слуцкий:
– Пальцы – очень – легко – сломать,
Ежели – по – одному – подставлять.
Но – ежели – пальцы – сжать – в кулак,
Не сломает – их – ни – один – враг.
Гром аплодисментов покрыл и это выступление, и только с галерки Шлема Самойлов тонко крикнул:
– Долой Слуцкого!
– Не выйдет! – отчеканил Слуцкий, и столько власти было в его голосе, что тут же двое штатских вывели Шлему из зала – и больше никто никогда нигде его не видал.
Когда Слуцкого кооптировали в ЦК, Горький позвонил ему:
– ДОрОгОй вы мОй, изумительный челОвек, сделайте челОвеческОе ОдОлжение – придите завтра на тОржествО – гОстем будете – младшенькую выдОю!
– Не – приду! – отрубил Слуцкий. – Завтра – у – Тухачевского – пулька.
На заседании ЦК Сталин попросил Слуцкого:
– Будьтэ добры, если вам только нэ трудно, пэрэдайтэ мнэ спички.
Слуцкий встал, обвел взором присутствующих и громко сказал:
– Иосиф – Виссарионович, – вы же – бросили – курить!
Сталин пожевал губами и сказал оправдываясь:
– Да мнэ только в зубах пакавирать...
Слуцкий долго рылся в коробке и протянул Сталину горелую спичку.
На другом заседании ЦК Софронов обознался и спросил:
– Кто этот рыжий еврей?
– Это же Слуцкий! – хором упрекнули его присутствующие.
– Нэ люблю я его, – тихо сказал Сталин в сторону.
Желая разобраться в собственных чувствах, Сталин попросил Ягоду:
– Будьтэ добры, если это только вам нэ составит труда, принэсите мнэ личное дэло Слуцкого, если это только возможно.
Обрадованный Ягода покатил на Лубянку. Он вернулся с подозрительно тощей папкой. Сталин раскрыл ее – в ней был всего один лист:
"Когда умер Блок, Слуцкий сказал свою первую надгробную речь.
Когда умер Некрасов, Слуцкий шагал в первых рядах траурной процессии.
Когда умер Пушкин, Слуцкий был распорядителем церемонии.
Когда умер Рылеев, Слуцкий держал веревку".
А Слуцкий тем временем начистил сапоги, покрасил усы, надел буденновку и шинель и пошел в Спасскую башню. Часовые сделали ему на караул.
А когда туда пошел Сталин, часовые его не пустили и сказали:
– Уже прошел.
Горький решил догнать и перегнать Слуцкого и тоже написал стихи. Стихи получились такие, что их лучше не приводить. Однако, Сталин назло их похвалил:
– Я нэ спэц, товарищи, но по-моему, эта штука сильнее, чем "Фауст" Гете.
– Эта – штука – сильнее, – чем – "Фауст" Гете, – перебил его Слуцкий и сунул ему под нос кулак.
На этот раз Сталин так обиделся, что решил устроить тридцать седьмой год. Для этого он собрал у себя на квартире конспиративное заседание ЦК.
– Пасавэтуйтэ, товарищи, что дэлать со Слуцким – ума нэ приложу. То одно викинэт, то другое, то пятое, то дэсятое. И как сам нэ панимаэт – культурный чэлавэк! Скажи ты, Каганович!
– Я не имею понятия, – Каганович развел руками.
– Скажи ты, Молотов!
– Нет, – сказал Молотов.
– А, ат тэбя другого слова нэ услыщищь. Скажи ты, Софронов!
Софронов с трудом привстал и выпалил:
– Перевести из членов в кандидаты!
– А вот это ти ему сам скажи, – произнес Сталин, и Софронов упал замертво. – Скажи ти, Ягода!
– Расстреляць! – сказал Ягода.
– Это нэ мэтод! – возмутился Сталин. – Нэльзя всэх пад адну грэбенку. Когда Слуцкий на скрипке играет, ты плачэщь, а тут – расстрэлять. Нэт, это нэ мэтод. Скажи ты, Клим!
– Мобилизовать в РККА, в Первую конную к Семену Исааковичу – из него там живо вся дурь выйдет.
– Да ты что! – напустился на него Буденный. – Ты что, не видел, какой у него глаз? Да он у меня зараз всех коней перепортит!
– А все-таки Слуцкий – враг народа, – не унимался Ягода.
– Я – друг – народа, – сказал Слуцкий, выходя из стены.
Сталина доставили в Боткинскую в бессознательнм состоянии.
Нас спрашивают, в чем истинный смысл постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград".
Люди понимают, что ЦК ВКП(б) не забьет тревогу из-за двух отстающих журналов.
Отвечаю прямо: постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" направлено против украинских буржуазных националистов.
Не секрет, что на Западной Украине имеют место бандитские налеты на советские и партийные учреждения. Во Львове среди белого дня из-за угла убивают наших товарищей.
Мы задали себе вопрос: Какая идейная поддержка обеспечивает жизнеспособность националистических банд?
Из Львова нам сообщили, что в местной писательской организации (ответственные Ярослав Галан, Гнедюк) сложилась ненормальная обстановка. Гнедюк обратил внимание соответствующих органов на провокационную деятельность Галана.
Пробравшись в местную, республиканскую, всесоюзную печать, Галан опубликовал сотни статей. Под видом борьбы с украинским буржуазным национализмом в этих статьях Галан пропагандировал его цели и методы. Почитать – получается, что на Западной Украине настоящая гражданская война.
Двери советских издательств захлопнулись перед Галаном.
По материалам следствия прокуратура дает санкцию на арест Галана. И в этот же самый день Галана убивают его дружки.
Спрашивается, зачем? Замести свои следы? Или скрыть далекие связи?
Мы рассмотрели деятельность основных писательских организаций страны.
В киевской писательской организации (ответственные Корнейчук, Ванда Василевская) обстановка нормальная.
В московской организации (ответственные Фадеев, Леонид Соболев) – тоже.
В ленинградской (ответственные Александр Прокофьев, Кочетов) – ненормальная.
В ленинградской писательской организации уже несколько лет тон задает известный пошляк ЗощенкО.
Под его крылышком вылезла из нафталина и предложила советским читателям свой залежалый товар салонная поэтесса Ахматова, настоящая фамилия ГоренкО.
Я прошу минутку внимания: ЗощенкО, ГоренкО – случайное ли это совпадение?
...Не торопитесь, товарищи, у нас нет оснований утверждать, что Зощенко и Ахматова-Горенко с головы до ног в крови советских людей.
И все же...
Значит, я из таких блокадников, которых вывозят из Ленинграда во Владивосток через Северо-морской путь.
Только мы вышли в открытое море, как немец сверху разбомбил наш пароходишко.
Я человек уважаемый, при рабоче-крестьянской власти вышел в водопроводчики. Можно сказать, всю свою трудовую жизнь заправляю водой.
Плавать, однако, не научился. То ли особого таланта нет, то ли потому, что нога одна.
Другую мне во время гражданской войны белые детской коляской переехали. Я праздновал пролетарский праздник и лежал поперек Кирочной. Они и переехали. У кого еще тогда детские коляски были?
Короче говоря, барахтаюсь я в Северном ледовитом океане и вижу, что из воды рядом рогулька торчит. Я за нее схватился. Под ней вроде ведра, но больше и не тонет – как поплавок.
Отдышался, набрал воздуху, кричу:
– Помогите блокаднику!
Куда там! Которые в шлюпку набились, те от меня прямым ходом. Которые за трубу или за снасти держатся, тоже отгребают подальше.
Кричал я недолго. Часа два. В северной ледовитой воде того гляди сам станешь ледышкой.
Тут военно-спасательный катер подходит. Как все заорут:
– Эй на катере! Не подорвись! Там какой-то шкет немецкую мину собой камуфлирует.
Камуфлет. Поглядел я на рогульку. Поглядел на катер. С него уже на меня трехдюймовку наводят. Как жахнут!
Не знаю, что меня разнесло – вражеская мина или отечественный снаряд. Нечего сказать, эвакуировали ленинградца.
Я священник, служитель культа, то-есть, культработник. Как культработнику мне и выдали рабочую карточку. Я возликовал. Во-первых, попадье облегчение – на одних доброхотных даяниях не проживешь. Как-то две недели подряд одни яйца носили. Но главное то, что гордыня моя удовлетворена. Я человек тщеславный, мне льстит, что рабочее государство выдало мне рабочую карточку. Из тщеславия я чуть не сбежал из семинарии в РАУ – Рязанское артиллерийское училище. Благочинный извел на меня всю диалектику. Я ему прямо сказал, что артиллеристы нужны для защиты России, что им всюду почет, что форма у них красивая, а жизнь веселая. Благочинный сразил меня доводом, что артиллеристов в наше время пруд пруди, а молодых священнослужителей днем с огнем не сыщешь – и это потому, что артиллеристом может заделаться всякий, а священнослужитель отмечен свыше.
После семинарии прислали меня сюда. Храм Бориса и Глеба открыли в 1939 году после переписи населения, когда Сталин решил на минутку с Богом помириться. Храм стоит в лесу поодаль двух деревень, где тоже можно бы открыть храмы, но в одном из них база, а в другом – МТС. Говорят, что церковь открыли в лесу, чтобы отпугнуть молящихся волками, коих здесь великое множество. Они-то и сожрали моего предшественника, о. Федора. Правда, на этот счет есть и другая версия. Дьякон на ухо сообщил мне, что о. Федора убили активисты колхоза "Пехотинец". Но я строго посмотрел на дьякона и сказал, что обстоятельства кончины о. Федора общеизвестны и что в наши дни разговоры не только бесполезны, но и пагубны. Поговорить-то я и сам люблю – вот сейчас – о чем я? Уклонился и забыл. В многоглаголании нет истины. Впрочем, меня здесь любят больше, чем о. Федора именно за многоглаголание. Про того говорили:
– Не успеешь божественным проникнуться, а он уже кончил.
Я произношу проповеди длинные и на тему дня. Приход одни бабы. Я им и рассказываю про войну. Один раз рассказал о танках – о движителе, бортовой и лобовой броне, важности правильной подвески. Слушали – не шелохнулись.
И нате – приносят телефонограмму из "Пехотинца" – вызов в райком. Заутра поехал. Вхожу – в кабинете рядом со вторым секретарем – архиерей за столом. Второй секретарь на меня матом:
– Ты что свое христианское рыло в наш советский огород суешь? Ты поп, а не агитпроп!
Архиерей от него не отстает:
– Нечестивец! Материалист! По-твоему мы врага не верою, а а металлом, железкою побиваем? Сейчас все церкви будут собирать на постройку танковой колонны имени святаго Димитрия Донского – а как ты молящимся в глаза смотреть будешь? Не Божья вера, а движитель, лобовая броня?
Донесли, значит. Все во мне ходит. Одному бы в глаз, а другого за бороду! Да с сильным не борись. Смиренно выстоял, выслушал, обещал план на Димитрия Донского превысить.
Подлецы! Чем спасибо сказать – ругаются. В довершение зла встречаю в доме колхозника однокашника – друга Анастасия. И он меня не одобрил – да не в этом дело. Вот то самое, о чем я вам речь веду, к чему клоню – о гордыне я. Гордыня моя уязвилась не выговором и не тем, что друг Анастасий в Загорске доцент, а тем, что ему литерную карточку выдали. НР – научный работник! Тоже научный работник! С семинарской скамьи Дарвина опровергает. Пусть, говорит, Дарвин от обезьяны произошел, не спорю, не возражаю, но сам не хочу и других от этой чести спасу. Научный работник! Научный работник это я! Книги всякие читаю, в науках стройность нахожу и соразмерность, не то, что наша амвонная казуистика! Это мне полагается карточка НР!
Сбор на танковую колонну храм Бориса и Глеба выполнил первым в области, план превысил, и еще много денег я утаил. А говорят, лобовая броня не нужна! На утаенное решил обновить храм. Выписал из Кугуева бригаду художников.
– Отреставрируйте мне росписи так, чтобы все было, как новенькое! Чтобы все в соответствии с государственными требованиями к искусству. Вы лучше меня знаете, как теперь в Москве на выставках пишут. Чтобы у меня было не хуже! Валяйте!
Храм закрыли на ремонт. А тут Борис и Глеб – поспел хлеб. Уполномоченный из райсовета прикатил:
– Почему в день Бориса и Глеба Борисоглебская церковь закрыта?
Я усмехаюсь. Ничего, думаю, моя возьмет.
Когда после обновления храм открыли опять, то мальчишек из него нельзя было выгнать целую неделю. Еще бы – таких росписей ни у кого нет! Все просто, натурально, без позолоты, Святые – как люди, лики у них, как живые. Когда Христос крест несет, видно, как мускулы у него вздулись. Одного святого даже в гимнастерке представили. Народу на службы ходит – не протолкнешься. Только семечки стали грызть.
И тут донесли. Сам архиерей пожаловал:
– Ты, сукин сын, Божий храм опоганил! Древние одежды защитной краской замалевал. Не образа у тебя, а фотографии деревенские! К тебе миряне не молиться ходят, а семечки лузгать, как в клуб!
Больше всего мне досталось за скамейки. Приказал я в церкви скамейки во всю длину поставить – для старух и инвалидов отечественной войны – их теперь с каждым днем прибывает. Так архиерей за эти скамейки объявил меня нехристем и разбойником.
И вот повестка – в Москву вызывают. Как бы из попов не проперли. надо заранее на крайний Север записаться – а то живо на фронт загремишь. Попадье что? Баб в армию не берут!
Самодрачка на любой патрон.
Патронов шесть: два малокалиберных, два простых и два крупнокалиберных, здоровых, как огурцы.
На кухне.
– Комар в молоке!
– Малокалиберным на расстоянии пятнадцать сантиметров – коц! Был и нету.
– Муха! На окно села...
– Обыкновенным, калибр семь целых шестьдесят две сотых – коц!
– Стекла посыпалось... Ё! Отрываться надо!
– Отрыв Петрович!
В высоченном малиннике по забору.
– Сорока через дорогу.
– Сидит, как чучело. У, падла, долго у меня не просидишь. Коц!
– Совсем не слышно.
– На то и малокалиберный. Ни хрена. Ни уда. Пусто. Пусто.
– Предохранитель на столбе!
– Коц! Фарфор, врот, не железо. Ой, провод оборвал – очка! Пусть вечерок без света посидят. Да-ачнички...
Осталось два крупнокалиберных.
– Ляга под ногами!
– А-а, курвятина... Тьфу ты б твою мать, капсюль. Он не от этой гильзы. Я простой хлебом присобачил. Ништяк. Повело! У-у, баля, говноедина жирная. Врот дешевый, каляпатя... Порох сыпется. Я его сам собирал. Пули такой не было. Я немецкую на тисочках обжал. У-у, врот! У-у...
– Прутом, прутом! Да не бей, проткни. Во. И в патрон – заместо пороха, суку рваную. Порядок. Не зря добру пропадать.
– Да, не зря... Патрона нет. И все без крови.
– Иди ты – у тебя вся рука в кровянке. Вытри. Вон газета лежит. "Приезд монгольской правительственной делегации". Цеденбал всех уррот ибал. Осторожно, с той стороны она в говне. Атанда! Старшина на тарантасе выехал.
– А-а, ссукоед. Жид. Паскуда. Я у тебя как патрончика просил? Жопа. Я те покажу, слизь гимнастерочная, бегом-ложись, на первый-второй расчитайсь! По старшине крупнокалиберным бронебойным на расстоянии пятнадцать шагов ---
А!
1.
Утро еще не забрезжило над городком, а Костя уже стучался в окно:
– Вовка, вставай – война!
– Чего? – спросил Вовка, садясь в постели.
– Фашисты напали.
– Чего делать будем? – опять спросил Вовка.
– Ты как хочешь, а я в школу не пойду, – с чувством превосходства объявил Костя. – Я в военкомат.
– Я с тобой! – обрадованно вызвался Вовка.
2.
Когда они прибежали к военкомату, там уже стояла тысячная толпа. На крыльцо вышел военком в остроконечном буденновском шлеме. В лучах занимавшейся зари на груди его слабо светился большой круглый орден. Военком протер пенсне и поднял руку:
– Товагищчи, – сказал он, – как вам известно, на нас напала фащистская Гегмания. Мы газггомим вгага на вгажьеской земле одним удагом. Поэтому никакой мобилизацьии не будет. Возвгащчайтесь к мигному тгуду!
3.
Вечером того же дня из перелеска выбежала небольшая стрелковая часть. Бойцы шли на штурм Берлина. Впереди с красным знаменем наперевес бежал герой боев с белофиннами старший лейтенант Камионский. Сзади на Зееловских высотах стоял железный нарком и в гомзовский бинокль наблюдал падение вражеской столицы.
В школу Женя пришла заплаканной. Галстук ее был повязан криво, нашивка на рукаве еле держалась. Она ничего не ответила на расспросы товарищей по звену, пионервожатого и классной руководительницы, а на уроке естествознания отказалась отвечать про размножение амеб и получила неуд. После уроков Тимур созвал команду.
– Миша, узнай, отчего плачет дочь командира Женя Каменева, – приказал он.
Раскаявшийся в грехах молодости активист Квакин взял под козырек и, щелкнув каблуками, отправился на разведку. Первые дни наблюдения не дали ничего. Каждое утро Женя приходила в школу заплаканной и на уроках естествознания отказывалась исправлять неуд. Выяснилось, что со дня недавнего приезда отца она постоянно грубит старшим. За комнатой Каменевых было установлено круглосуточное наблюдение. К концу третьей недели бывший хулиган-рецидивист Фигура, лучше всех тимуровцев видевший в темноте, заметил, что примерно в четверть первого ночи Женя, дотоле недвижно лежавшая в постели, вдруг встрепенулась и затряслась крупной дрожью. Фигура приник к окну и увидел...
На следующее утро он докладывал Квакину:
– Дочь командира Женя Каменева плачет потому, что ее родители, проживающие с ней в одной комнате, размножаются по ночам в ее присутствии, полагая, что она спит.
Вечером того же дня Тимур, как всегда, в портупее, с красиво повязанным галстуком и четырьмя командирскими нашивками на рукаве пришел к майору Каменеву и, вызвав его в сад, сказал:
– Известно ли вам, товарищ майор, что ваша дочь плачет потому, что вы по ночам размножаетесь с Марией Федоровной? Совет команды требует, чтобы вы прекратили это безобразие.
Малаховский нарсуд противозаконно, но по-человечески объяснимо, отказался принять к производству дело о зверском избиении военнослужащим Каменевым пионера Тимура Горбаня.
Скребется в трубах пленная река,
Свистят питоны и щебечут птахи,
И дразнят любопытство чудака
В сосудах парафиновые бляхи.
На гвоздике измазанный диктант
Показывает правленые строки,
Качается латунный аксельбант,
Билет метро висит на водостоке.
А на стенах бушует юный пыл.
Здесь некто, отлученный от уроков,
Стихами неумелыми снабдил
Наивные портреты педагогов.
Заблудший лозунг верной швабры ждет,
Он не вспорхнет – замазано окошко.
И вот уж юбка мокрая идет
И тянется следящая ветошка...
Как я люблю спокойное житье:
Долой штаны! Садись, мечтай отшельник!
Здесь возмужал невозмутимый Дельвиг,
Нашептывавший Пушкину своё.
В кабинете футболиста Старостина висит картина: Старостин, Горький и Молотов играют втроем в преферанс. За игрой с интересом следят их товарищи, ударники первой, второй и третьей сталинских пятилеток:
Кривонос, Карацупа, Стаханов, Лунин, изобретатель Дегтярев, Иван Гудов, Паша Ангелина, Мария Демченко, Куляш Байсеитова, братья Покрасс, Дунаевский, Любовь Орлова, Утесов, Ботвинник, Бюль-Бюль, Мамлакат, Лемешев, Козловский, Ставский, Фадеев, Гайдар, Джамбул, Ойстрах,
Чкалов-Байдуков-Беляков,
Громов-Юмашев-Данилин,
Раскова-Гризодубова-Осипенко,
челюскинцы и папанинцы.
Когда в глубине картины проходит Сталин, – Старостин, Горький и Молотов встают, а ударники поворачиваются спиной к зрителю.
для подрыва и дискредитации выслать в подозрительные точки за рубежом сто тысяч фотографических портретов Калинина с четкой печатной подписью: ТРОЦКИЙ.
Сталин, Молотов. С: Ты, Молотов, со мною не шути – Я памятью не ослабел покуда И иногда сижу и вспоминаю О прошлом, давнем... Что дрожишь? М: Иосиф Виссарионч, пред партией я чист... С: Ты чист? Послушай, Молотов, не ты ли Прислуживал в Самаре интервентам? М: Не я! Однофамилец мой! С: Допустим. А может, дед твой не был поляком? М: Так что ж что дед? Ведь я-то не поляк! С: Ты не поляк, а дед поляк – логично. Позвать сюда Лаврентия! (Лаврентий входит) Лаврентий, Займись им, что-то он сегодня скучный. А я пойду – мне принесли роман О славных битвах, выигранных мною. Названье неплохое – "Буря". (Уходит) Л: Ну, Почто невесел, Молотов? М: Прошу вас... Л: Уж лучше не просил бы. М: Я прошу вас... Л: Вот бестолковый человек: заладил Одно и то же: бу-бу-бу-бу-бу! М: Лаврентий, не забудьте, я вас старше И возрастом и стажем... Л: Бу-бу-бу! Заладил, сразу видно, что старик! М: Не смейте говорить мне это слово. И он – вы слышите – и он старик! Л: Я понимаю так, что ты решил В моем пристствии хулить того, Кто создал все, что есть на этом свете, Кто выстроил заводы, кто задул Мартеновские печи, кто возвел Величественные сооруженья, Чтобы потомки дальние могли Судить о нас по славным их руинам! Стыдитесь, Молотов, вот протокол. В нем ваши добровольные признанья В измене, шпионаже... М: Боже мой! Л: В религиозной пропаганде... (Молотов падает) Что с ним? Воды сюда, воды! Нет – валерьянки!
Сталин любил музыку и за работой не выключал трансляцию. Когда радиостанция имени Коминтерна объявляла перерыв до шести утра, он слушал пластинку.
Домком Моксин тоже любил музыку, ту же, что Сталин.
Сталину патефон подарили коломенские паровозостроители. Моксин купил патефон для красного уголка, сэкономив на вентиляции газоубежища. Сталину патефон заводил Шкирятов, Моксину – активистка Бараева.
В газетах Моксин искал рассказы героев-летчиков о встречах со Сталиным. Летчики спрашивали Сталина, что он любит, и он отвечал им. Три года назад это было "Эй, ухнем", потом – "Сталин – наша слава боевая", года два, как Сталин хвалил "Сулико".
Моксин купил в культтоварах два "Сулико". На ногинской пластинке его исполнял духовой оркестр НКВД (на обороте "Марш-велотур"), на апрелевской – Утесов (на обороте "Будьте здоровы").
Моксин внимательно выслушал обе пластинки. На лагерных сборах мстибовские слухачи говорили, что Моксин лучше, чем ПУАЗО ловит звук приближающегося бомбовоза. Моксин сквозь стены слышал разговоры жильцов и принимал меры. Он вызвал на социалистическое соревнование знатного пограничника Карацупу с собакой Индусом, обязуясь к концу пятилетки выявить шпионов, троцкистов, зиновьевцев и диверсантов не меньше, чем Карацупа с Индусом задержат нарушителей, – но ответа не получил.
Моксин внимательно выслушал обе пластинки. НКВД, как всегда, было на высоте. Утесов пел с чувством, но в словах его песни было вредительство. Сталин по сто раз за ночь выслушивал "Сулико" по-грузински. Моксин один раз выслушал "Сулико" по-русски". В строке "В поисках уйдя далеко" было зашифровано слово из трех букв, оскорблявшее песню и самого вождя.
Моксин немедля послал активистку Мараеву с донесением, Часа через два у дома остановилась машина, и сквозь решетчатое окно полуподвала, в котором размещался красный уголок, Моксин увидел кожаные командирские краги и понял, что меры приняты.
Он не ошибся: Шкирятов щадил чувства вождя, и Моксина без суда расстреляли. Активистка Сараева как соучастница просидела семнадцать лет.
ТВ – техволокно. Волкно не техническое, очески для одежки трудящихся.
Приезжал еврей из торгпредства, привозил костюм, английский. Твид. Давал пощупать. Даже подпаливали. Пахнет шерстью.
На собрании ударник Извозчиков пошел разоряться:
– На ихний твид дадим по всем показателям наш твил – техволокно имени Ленина!
Из носу кровь – сделали.
Потом еще один ловкий вылез перед начальством нам на голову:
– Надо итти в ногу со временем, но еще быстрее. Догнать-перегнать! Даешь твис!
Поди возрази.
А Извозчиков, сука, вроде его обскакали, надысь обратно воздвигся:
– Смерть врагам народа! На ихний твид будет наш твид – имени товарища Дзержинского!
Хана...
1.
Мужчина, похожий на бабу, но в галстуке, говорил художникам:
– Каждое произведение искусства естественно распадается на форму и содержание. Они, так сказать, образуют единицу произведения. Отсюда всякому ясно, что чем больше формы, тем меньше содержания. А вы опять за свои фокусы!..
Кто-то в задних рядах неодобрительно кашлянул.
– Да-да, товарищи, и в жизни то же самое. А искусство это, так сказать, жизнь. Возьмите к примеру товарища Сталина. Какой скромный человек, а какой содержательный. Вот у кого учитесь.
– Да здравствует товарищ Сталин! – крикнул кто-то.
Все встали.
2.
Дядя в велюровой шляпе говорил ученым:
– Вы вот заладили, что вы какие-то там термодинамики. А стране нужно поднять сельское хозяйство. Чего ж тут раздумывать? Нужно, так нужно. Вы ученые, вот и занимайтесь той наукой, которая нужна.
Кто-то в задних рядах неодобрительно кашлянул.
– Нечего кашлять! Вот товарищ Сталин, он кто? Он поэт. А когда понял, что народу не стихи, а революция нужна, сразу бросил.
– Да здравствует товарищ Сталин! – крикнул кто-то.
Все встали.
3.
Горбун в гимнастерке говорил рабочим:
– У нас восьмичасовой рабочий день, и у них восьмичасовой рабочий день. Значит, кто кого. Если мы сверхурочные работать не будем, они нас живо скрутят. Так-то, товарищи.
– Опять ночь не спать, – сказал кто-то в задних рядах.
– Не спать, товарищи. Может, последнюю ночь и осталось не спать до полной нашей победы. Вот товарищ Сталин все ночи не спит. Иду я вчера по Красной площади аж в два часа. А в Верховном Совете на верхнем этаже справа крайнее окошечко светится. Работает товарищ Сталин по ночам и не жалуется.
– А я видел, окно горит слева, – сказал кто-то.
– Вот-вот! Я и говорю. У товарища Сталина забот целая страна. То в одном кабинетике не спит, то в другом. Так-то, товарищи.
Рабочие, зевая, побрели обратно к станкам.
4.
Старикашка в пенсне с полевым биноклем на груди отмахивался от наседавших мужиков:
– Да погоди ты, Изот, не бей! Убери палку! Хлеба тебе мало! Сдавать не хочешь! Плохо тебе. А в Америке, небось, мужик в поле работает, а за ним два негра с нагайками ходят. И во Франции то же, и в Англии. А в Германии, доподлинно известно, с девятнадцатого года хлеба не видели. С чем его едят, забыли. А вы помочь не хотите! Ой не бейте! Погоди, Изот, не бей! Ой! Ой! Постойте, погодите! Не бейте! Да постойте же! Караул! Изот, Христом-Богом молю! Братцы, не бейте, я уж вам все скажу. Тайну открою! Секрет выдам. Погодите! Вот так. Фу!.. Циркулярчик я вчера получил. Вот вы, говорите, голодаете. А товарищ Сталин, думаете. не голодает? В циркулярчике-то тайном что говорится? У товарища Сталина Иосифа Виссарионовича сынок с голоду помер. Пух, пух и помер. Трехгодоваленький. Яшей звали...
1.
В Союзе Советов построен крупнейший в истории моноплан. Размах его крыльев – 1200 м, длина фюзеляжа (кузова) – 762 м. Двенадцать пропеллеров повлекут его ввысь со скоростью до 300 км в час. Бензобак усиленной емкости даст возможность покрыть дистанцию до 800 км. Аэрогигант назван в честь самого знатного гражданина республики – МАКСИМ ГОРЬКИЙ. В выходной 18 августа вузовская профессура, инженеры, геологи, ирригаторы, агрономы и животноводы – всего в группе без малого две тысячи участников – совершат на новом корабле первую воздушную прогулку, беспосадочный перелет по маршруту Москва-Ленинград-Москва.
2.
Сообщение совнаркома эсэсэр.
...18 августа в 17 час. 01 мин. корабль МАКСИМ ГОРЬКИЙ сбросил над ленинградским аэродромом парашют с пламенным приветствием ленинградскому пролетариату и согласно расписанию взял курс на Москву. В 17 час. 43 мин. с борта поступил сигнал бедствия, после чего связь с аэропланом прекратилась. На рассвете 19 августа поднятые по тревоге местные осовиахимовские бригады обнаружили севернее Бологого обломки кораблекрушения, разбросанные на площади свыше 42 кв. км.Уцелевших, повидимому, нет...
3.
МАКСИМ ГОРЬКИЙ угробился 18 августа 1934 года. Шуму, конечно, было. Но поохать не дали. Сразу же началось – троцкисты, вредители, диверсанты. Расстрел приведен, приведен, приведен... И надо всем – герои-летчики. Сталинские соколы. Беспосадочные перелеты. Москва – Дальний Восток. По сталинскому маршруту. Остров Удд. Леваневский. Чкалов-Байдуков-Беляков. Через Северный полюс в Америку... И вдруг во всех газетах, по радио: 18 августа – день авиации. Устроил себе юбилей! И, прямо скажем, он не ошибся. За пять таких лет все забудешь. Кто не забудет? Я. У меня на МАКСИМЕ ГОРЬКОМ отец погиб. Ну, теперь я на всех углах буду орать:
– 18 августа – день авиации!!!
– Что ты видел во сне, Золотце?
– Ничего. Селедку.
– Какую селедку?
– Никакую. Простую.
– И что ты с ней делал?
– Ничего. Смотрел.
– А она что делала?
– Ничего. Лежала.
(В этот день в магазине давали селедку).
– Что ты видел во сне, Золотце?
– Ничего. Школу.
– И что было в школе?
– Ничего. Ребята учились.
– А ты?
– А я не учился.
(В этот день Золотце исключили из школы).
– Что ты видел во сне, Золотце?
– Ничего. Тетю Пусу.
– И что делала тетя Пуса?
– Ничего. Стояла.
– Где стояла?
– На улице.
– Почему тетя Пуса стояла на улице?
– Она не могла перейти дорогу.
(В этот день тетя Пуса попала под грузовик).
– Что ты видел во сне, Золотце?
– Ничего. Папу.
– И что делал папа?
– Ничего. Он хотел забить гвоздик.
(В это время папа висел на гвоздике в ванной).
– Что ты видел во сне, Золотце?
– Линеечку.
– ...............
– ...............
(К дому уже неслась перевозка с санитарами).
С командных высот нам бросили нужный лозунг: Даешь ГНЗ! Он понятен всем командирам и комиссарам, за него идет в бой каждый червоноармеец. Мы провели совместные маневры трех округов и рапортуем наверх: Есть ГНЗ!
Граница На Замке, но враг не дремлет. На маневрах мы впервые в истории успешно применили массированное использование воздушных десантов и танковых соединений. Каков будет наш ответ, если это применение использует панская Польша или боярская Румыния? Наш ответ: сегодня на замке граница, завтра – вся республика.
Начнем с центра. Товарищ Скрыпник правильно предложил наименовать его районом сплошного ПВХО СРУ. Столица радяньской Украины будет на замке через три месяца. Для этого потребуется четыре мероприятия:
1. Переселение населения с верхних этажей домов на нижние, желательно в подвалы и полуподвалы.
2. Размещение на верхних этажах и крышах свыше четырехэтажных домов артиллерийских и пулеметных гнезд для огня по аэропланам, парашютистам и городу.
3. Сознательное приобретение всеми гражданами противогазов Зелинского-Куманта последнего образца. Обратить внимание резиновой промышленности на производство масок для дошкольников и лиц грудного возраста.
4. Ударная ликвидация в черте города всех зеленых насаждений как мешающих быстрой дегазации.
Товарищ Косиор напомнил о ПТО СРУ. Есть, товарищ Косиор! Намечены два мероприятия:
1. По периметру внешнего обвода укрепрайона в радиусе не менее 25 километров разместить в лесистых зонах на удалении не более 25 километров друг от друга железобетонные огневые точки с вращающимися бронебашнями. В бронебашнях установить луч смерти инженера Цериовича. Обеспечивает полное уничтожение танков и живой силы на расстоянии свыше 25 километров. Близлежащие села и города в целях маскировки не эвакуировать.
2. Там же построить не менее пятидесяти насосных станций для полного заболачивания предполья на максимальную глубину.
Товарищи Чубарь и Петровский улыбаются. Верно улыбаетесь, товарищи! Часть насосных станций мы соединим с городской канализацией – пусть враг понюхает, как пахнет его смерть!
Я кронштадтских матросов истребил,
Я тамбовских повстанцев истребил,
Но зато в полях сражений
Знал немало поражений,
И меня поляк проклятый разбил!
Не терплю большевицкого хамья,
Ненавижу бывших белых, как я,
Презираю все законы
И стремлюсь в Наполеоны,
Чтобы правил страной Я, Я, Я!
краснодеревщики не слали мебель на дом
– Каждый четверг по дороге в Госиздат встречаю подводы с мебелью. Вчера не удержался, спросил: "Товарищ, куда это вы красное дерево возите?" "А поэтам Мандельштамам." "Когда ж поэтам Маяковским?" "А этого нам не указано."
сыры не засижены
– Снижение цен на соль и спички. Пошел посмотреть. У частников все, как было. Им наплевать. А в государственных рабкрин ждут, чистоту навели. Даже мух из витрин выгнали. Хоть сыры покупай... Так-то я брезгую.
рубля не накопили
Пушкино. Акулова гора.
– Лиличкин гость товарищ Арватов каждое утро бегает с горшком на совнархозную сыроварню. Мочу сдает. Жалуется, что мало платят. Один раз – при мне! – попытался сострить: "Мне и рубля не накопили почки."
Застенчиво:
– Правда, неплохо?
вести с Кавказа
– Знакомьтесь, товарищ Гога. В прошлом – кутаисская гимназия, ныне – частный сектор. Рассказывает, что Сидоров из нашего класса увел из имения водяные часы.
Шкловский: – Называется клепсидра. Изобретена в Александрии во II веке до нашей эры.
Маяковский:
– У клептомана Сидора
Народная клепсидра.
Гога: – Тише, Володечка! Так ты человека посадишь!
Александр Сергеич, разрешите представиться!
Маяковский (Пушкину):
– Сукин сын Дантес!
Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
– А ваши кто родители?
Чем вы занимались
до семнадцатого года?
Гога (Маяковскому):
– Сними шапку, Володечка. Неудобно – все-таки с Пушкиным разговариваешь.
Маяковский (Гоге): – Не мешай!
Пушкин (Всем): – Зачем он шапкой дорожит?
чисто вымытых сорочек
– Привез из Парижа Лиле – "Пежо", Осе – "Спитфайр", себе – "Студебекер" и всякую мелочь. 365 сорочек, на год. До следующей поездки. Разве у нас чисто вымоют? Так-то мне ничего не надо.
фининспектор о поэзии
– Декларация... поэзия, точка... та же добыча радия, ра-ди-я. В грамм добыча, в год труды... Грамм в год... радий, радий... РАБКРИН, РАБОВЛАДЕНИЕ, РАДЕК, РАДИЙ, да... радий: 120 тысяч американских долларов за грамм... Так. Са-мо-об-ло-же-ни-е... Из расчета ста двадцати тысяч американских долларов в год...
Придет в голову мысль, скажешь ее вслух, и тебе припечатают: парадокс. А так как сейчас мне в голову приходит очередная мысль, то для страховки, чтобы не припечатывали, я дам ей подробное обоснование.
Мысль такая: Маяковский удивительно похож на Тургенева.
Начнем с внешности. И Маяковский, и Тургенев были рослые, представительные, что называется, интересные мужчины. Однако, имелась у них в лице какая-то слабина, из-за которой ни того, ни другого без оговорок не назовешь красивым.
И в характере у них была какая-то вялость, почти безволие. Громкость и скандалы Маяковского – всего лишь попытка слабого человека скрыть свою слабость. Безголосый Тургенев отыгрывался на письмах, где матерился с большим стервенением.
И Маяковскому, и Тургеневу не везло с женщинами. Случайные романы мало их радовали. Главную часть жизни и тот, и другой состояли в браке втроем, то-есть, при уже сложившейся семейной паре играли в третьего лишнего. И того, и другого промискуитетно терпели за знаменитое имя, за связи, просто за деньги.
Разговоры про дочь Тургенева от мещанки неприятно напоминают разговоры о сыне Маяковского от мексиканки.
Ни у Маяковского, ни у Тургенева никогда не было близких, личных, бескорыстных друзей.
И Маяковский, и Тургенев начинали как поэты, и поэты хорошие. Правда, Тургенев вскоре перекочевал на прозу. А так как Маяковский прозу писать не умел, то понес такую рифмованную околесицу, что хочется изменить цитату и сказать: а что если это проза, да и казенная?
Мировоззрение и у Маяковского, и у Тургенева было податливое. Маяковский успешно припал к советской власти и служил, как умел. Во времена Тургенева ближайшим аналогом советской власти был Добролюбов. Тургенев изо всех сил старался припасть к нему, но Добролюбов его гнал. Если бы Тургенев жил после революции, то победившая советская власть не прогнала бы его, а заставила гнать других.
Что он, вероятно, бы и проделывал, ибо, подобно Маяковскому, отличался редкостной недоброжелательностью к собратьям. Если Маяковский поносил Бальмонта и Северянина, Ахматову и Цветаеву, то Тургенев всю жизнь искал, как уесть Толстого и Достоевского или портил стихи Фету и Тютчеву.
Конечно, Тургенев не застрелился, как Маяковский. Однако, если бы Маяковскому подавали руку все братья Гонкур, и если бы заграницу его выпускали так же запросто, как Тургенева, то и он ничего бы с собой не сделал.
И Маяковский, и Тургенев при жизни и долго потом заслоняли собой более глубоких и талантливых современников. Именно в силу такой своей заметности оба вряд ли пережили бы тридцать седьмой год.
Судите сами, парадокс или не парадокс, что Маяковский удивительно похож на Тургенева.
За Шестнадцатой станцией на верху по берегу дыры. Нырнул – и вынырнул в Аркадии, на Ланжероне. Или не вынырнул. Исполком заколачивает дыры досками. Доски растаскивают.
Здесь поселился бывший император с семьей. Сначала всякий бегал к нему порвать на себе тельняшку. В домик летели куски ракушечника. Царь, не боясь, выходил и всем объяснял:
– Рабоче-крестьянский суд вынес мне и моей фамилии полное оправдание.
Хуже, что каждое утро с Отрады выныривал бывший генерал-адмирал Брусилов и требовал объяснений за проигранную войну.
– На то воля Божья, – говорил ему император.
– Какая воля! Да я каждую Божью ночь из-за этого спать не могу, – Брусилов с воем бросался вниз головой в дыру.
И бывший капитан бывших шаланд Севастопуло, сдававший царю домик, –
когда западный ветер нес холодную воду,
и ему смерть как надоедало валяться на пляже, –
тащил застарелые ревматизмы наверх
и обрушивал на жильца смесь наглого добродушия и умелого глотничества.
Сегодня я проходил мимо и видел, как Севастопуло, пришивая к царской крыше снесенный ветром кусок толя, подложил под рейку – всем на прочтенье – бумагу:
ПЕЙ МОЮ КРОВ
ПОКУДО Я ЖИВ
На станции Секреторная никто их не встретил. Сталин легко спрыгнул с подножки и кошачьей походкой направился к станционному зданию. Он успел убедиться, что там нет ни начальника, ни кассира, ни телеграфиста, а Ворошилов еще спиной вперед тяжело выползал из вагона, вцепившись обеими руками в древко правого поручня и беспомощно перебирая ступеньки короткими ногами. Плечи ему оттягивал огромный круглый мешок.
– Никого, – сказал Сталин.
– Никого, – пусто отозвался Ворошилов и вдруг прибавил: –Ты как хочешь, а я пойду.
– Куда? – удивился Сталин.
– На завод. К немцу. – И заверил: –Примет, у него забастовка.
Сталин долго стоял на перроне, глядя, как с одной стороны по пыльному шляху удалялась паукообразная из-за мешка фигура главнокомандующего, а с другой – коробчатые очертания уменьшавшегося поезда.
Знаменитый поэт Александр Александрович Блок сидел в нетопленном зале Мариинки и со скукой смотрел на сцену, где его знакомая Любовь Александровна Дельмас изображала Кармен. Где-то пели смычки о любви, и Александр Александрович вспомнил о вопиющей немузыкальности госиздатского Ионова, который не хочет его печатать...
– Ионов не настоящий революционер, – размышлял Александр Александрович. – Настоящая революция это гоголевская птица-тройка, копыта коренника над головой гибнущей интеллигенции. Как со мной давеча на Кронверкском. Удар копытом по темени привел к революционному выходу из лиловых миров и мгновенному озарению.Как я добрался домой, не помню.
– Что с тобой? – спрашивает маленькая.
– Сегодня я гений, – говорю я и сажусь за стол. Она разводит руками и уезжает к своему Кузьмину-Караваеву. Пишется мне прекрасно. Сколько писал, не знаю, но не случайно кончил, когда маленькая, разгоряченная, возвратилась, вся в немузыкальном одеколоне этого Караваева.
– Ну как ты? – спрашивает она.
– Сегодня я гений, – повторяю я и подаю ей поэму.
– Ты, правда, гений, – говорит она, прочитав. – А поэму мы назовем "Двенадцать". – В маленькой удивительно развит дух музыки.
Оркестр проиграл вступление к хабанере. Дельмас подбоченилась.
– Стареет, – подумал о ней Александр Александрович.– Интересно, настоящая она Кармен, или я ошибался. Если настоящая, то при слове "крылья" взлетит.
– У любви, как у пташки, крылья, – пропела Любовь Александровна и осталась стоять, где была.
– Откажу ей от дома, – решил Александр Александрович. – Маленькая поймет. Поняла же она "Двенадцать", когда символисты устроили мне обструкцию. Я им говорю:
– Господа, помните о власти лиловых миров! – а они шушукаются.
Я им читаю:
– Пальнем-ка пулей в святую Русь! – а Зинаида Николаевна говорит:
– Иуда.
Я думаю, что недослышал и переспрашиваю:
– Как вы сказали?
Повторяет:
– Иуда.
Выбрала же такое немузыкальное слово! Три гласных на одну согласную! Почти ИУА – как у футуристов. До чего докатилась интеллигенция!
Я требую:
– Революцьонный держите шаг! – а они берутся за шляпы. Наутро телефон от Ахматовой:
– Я освобождаю себя от знакомства с вами. – Во всей фразе ни одного музыкального аккорда! – Александр Александрович презрительно фыркнул. Сидевший рядом бедно одетый старичок, похоже, из сенаторов, взглянул на него с укором.
– Да, акмеисты без божества, без вдохновенья, – распалялся Александр Александрович. – Особенно, Гумилев. Этот руки мне не подал. Все должны знать, что его за это поглотит лиловый сумрак! Да, я напишу в газету, – Александр Александрович забылся и кончил вслух:
– Поэт Гумилев не желает слушать музыку революции!
Старичок из сенаторов наклонился к нему и строго сказал:
– Милостивый государь, слушайте музыку!
Блок посмотрел на него, как на сумасшедшего.
Машков, хороший "Бубновый валет", но не столп отечественного искусства, неожиданно получил приглашение из Колумбии: персональная выставка в Боготе.
Машков покрутил глобус: тропики. Не поверил, но все-таки покатил в Петроград.
Колумбийский консул подтвердил, что ошибки нет, выдал бумаги и посоветовал одеваться теплее: в Боготе, как в Петрограде.
Машков решил, что его дурачат и отправился на этюды под Обоянь. Там он и услышал об Октябрьском перевороте.
Мы знаем, что стало с Машковым потом, вернее, как ничего с ним не стало.
Но никакое воображение не может представить, кто бы он был в Колумбии:
основатель национальной школы или ненужный экспатриант,
ярый авангардист или салонный комплиментщик,
опасный революционер или величественный консерватор.
Вся эта история придумана для того, чтобы развенчать воображение.
1. Умный мальчик
Маленький Володя Ульянов ненавидел пчел. Он был умный мальчик и знал, что пчелы могут больно покусать.
Однажды он забрался к соседу на пасеку и стал поливать улья керосином. Пчелам это не понравилось, и они стали летать вокруг него и жалить во все места.
Володя испугался и решил спрятаться в речке, но упал с обрыва и стал тонуть. В это время по берегу гулял маленький Саша Керенский. Он был еще меньше Володи Ульянова, но все-таки вытащил товарища из воды.
За это Володя рассказал в гимназии, что Саша гулял по берегу в девчоночьем платье. Поэтому гимназисты смеялись над Сашей, а не над Володей.
Вот какой умный мальчик был Володя Ульянов.
2. Разлив
Овчарки со сворок рвались в туман,
С апреля вошедший в быт.
Поимкой командовал штабс-капитан,
Охотник, пластун, следопыт.
И как неуместный фиговый лист,
Не там прикрывавший срам,
Плелся в хвосте генералштабист,
Не глядя по сторонам.
Овчарки вели по тропе, по траве,
По росам июля вброд.
Петров-второй шагал в голове
И честно смотрел вперед.
Но вдруг собак понесло назад,
Мордой – волчком – к хвосту.
Петров-второй, русский солдат
Первым шагнул за черту.
И голос его через пять минут
Дошел, от тумана глух:
– Овчарки дальше след не возьмут –
Явственный серный дух.-
Плечами пожал и исчез во мгле
Охотник, пластун, следопыт
И, встав на колени, на волглой земле
Увидел следы копыт.
Пошли по следам, а сзади, скуля,
Овчарки тянули вспять.
Из-под ног уходила родная земля,
А где же другую взять?
Кусты, поляна, опять кусты,
Жалобный плач гудка.
Стога, поляна, из пустоты
Свинцом блеснула река.
Вдомек не взял генералштабист,
Презиравший сей ералаш,
Что он, как был, незапятнанно чист
Проследовал сквозь шалаш.
И штабс-капитан увидеть не мог,
Хоть дело и было днем,
Как он сапогом просадил пенек
И того, кто сидел на нем.
А тот, кто сидел, повел головой,
На коленях поправил листки
И взглянул туда, где Петров-второй
Шагал над свинцом реки.
Приказом посланные в дозор
Солдаты, чеканя медь,
Прошли сквозь невидимый глазу костер
И чайник, начавший петь.
И только собаки чуяли зло
И жадно тянули прочь.
А людям и в голову не пришло,
Что можно беде помочь.
Кусты, поляна, земли предел,
Реки пулевой металл.
Туман сгущался, туман тучнел
И в почву корни пускал...
3. Записка
Не найдете ли возможности освободить 13-летнюю Благонравову, арестованную за пририсование очков к моему портрету? Поспешно арестовывать Благонравову за порчу портрета – верх легкомыслия. Тем более, что ее отец, проф. Благонравов – крупнейший у нас спец по ализарину, а без ализарина мы как власть – ноль. Тов. Кржижановский напоминает, что Антанта вырабатывает 20 млн. ведер ализарина. Если 13-летняя Благонравова – законченная контрреволюционерка – назначить за ней наблюдение по всем правилам уголовноразыскного искусства, чтобы выйти на всю шайку мерзавцев. Вот тогда не расстрелять этих господчиков немедленно и массовидно, вкупе и влюбе с проф. Благонравовым, так, чтобы запомнили на года – тогда не расстрелять всех их – не диктатура пролетариата, а манная кашка, трусость и архиглупость.
|
___________________________________
ЗДЕСЬ 25 ОКТЯБРЯ 1916 Г ВО ВРЕМЯ ГУЖЕВОГО ИНЦИДЕНТА ПОМОЩНИКОМ ПРИСТАВА СТОГОВЫМ ИЛЛАРИОНОМ ВОНИФАТЬЕВИЧЕМ БЫЛ ЗВЕРСКИ УБИТ ИЗВЕСТНЫЙ МОСКОВСКИЙ ПОДПОЛЬЩИК РАБОЧИЙ ЗАВОДА ГУЖОНА АСТАХОВ ИВАН КЕРЕМЕТЬЕВИЧ ___________________________________ литмаст огпу мосгублит |
У Ивана Михалыча было на левой руке шесть пальцев: большой, указательный, средний, безымянный и два мизинца. В церковно-приходском мальчишки звали его шестопалом. Хуже стало, когда он подрос. В собственную лавку с такой клешней не встанешь. В церкви исповедуешься, а в мыслях одна шестопалость. Ясно: во осуждение. Хоть вовсе не причащайся.
С людьми Иван Михалыч держался особняком, зимой-летом не снимал холщовую рукавицу. Если заговаривал, то когда ожидал услышать совет. Надумал и все рассказал политехническому студенту – ссыльный социаль-демократ. Тот сразу:
– А вы как отец Сергий!
– Какой о. Сергий?
Студент принес книжку. Иван Михайлыч неделю шевелил губами. Прельстительно и окаянно. Однако, прямой совет.
Положил Иван Михайлыч левую руку на колоду, приставил к лишнему пальцу долото, большим-указательным придержал, правой рукой с молотком как махнет! Кровь брызнула, это не книжка. И мизинец в угол отскочил. Что с ним делать, о. Сергий не пишет.
– Вы его в печку. Сгорит – ничего не останется, – сказал студент и ушел.
К вечеру рука стала пухнуть. Поднялся антонов огонь. На третий день позвали священника. Причащался Иван Михайлыч и знал, точно во осуждение: кого обмануть хотел? Себя? Людей? Бога?
Построил помещик Савелов
Савеловский дивный вокзал.
На этом ненужном вокзале
Он сам никогда не бывал.
Поскольку он ездил в карете
С упряжкой в шестерку борзых
И смутно мечтал о прогрессе
Для правнуков дальних своих.
Вот так и стоит на отшибе
Савеловский чудный вокзал –
Дар обществу от ретрограда,
Который любил идеал.
Войдя в темноватое помещение лавочки "Факирод и сын", вы обычно видели в глубине налево за дощатым прилавком заострившиеся черты всегда небритого высохшего человека с костлявыми ладонями и плечами. Это и был сам Иван Исаевич Факирод, неожиданно тощий колбасник, паук и ворон здешних мест.
Иногда же за прилавком не было никого, зато направо под аквариумом с золотыми шемаханскими рыбками, служившими для привлечения покупателей, вы вдруг замечали отвислый тучный живот и ноги, похожие на колонны. И вам на минуту казалось, что аквариум покоится не на тоненьких железных ножках, а на этих двух слоновьих ногах, одетых в серые полосатые брюки. Однако, и на сей раз это был тот же Иван Исаевич Факирод, сам залюбовавшийся своим сокровищем и застигнутый вами в редкую минуту задумчивости. Ибо неожиданной его худобе в лице, груди и руках соотвествовала еще более неожиданная тучность, даже отечность всего, располагавшегося у него ниже пояса.
Сын его, Гавриил Факирод, получавший образование в прогимназии и склонный к наукам, попытался как-то объяснить данный феномен стоячим образом жизни, за что был нещадно высечен и три дня не пускаем в дом.
Рыбки ловили ртами протухлый воздух. Николай Гаврилович зашел и спросил фунт чайной.
Фекал Иваныч был мирной башкирин. Фамилию его я вряд ли слышал более одного раза и теперь не припомню, а это особенно огорчительно, ибо именно ему я обязан своим спасением и жизнию.
В 188* году я по роду своих занятий должен был объехать верхом всю Голодную степь. Цели моего путешествия я точно не знал, да и когда впоследствии осведомлялся о ней в Петербурге, то неизменно встречал лишь многозначительное пожимание плечами или туманные рассуждения о материях столь возвышенных, что простому смертному о них лучше и не задумываться.
Поездка моя была однообразна и утомительна и, быть может, о ней не стоило бы рассказывать так подробно, если бы не то обстоятельство, что на всех этапах моим попутчиком странным образом оказывался кандидат*** наук Тригорев, с которым я незадолго до того познакомился в Пишпеке.
Трагедия разыгралась одиннадцатого августа. Добрейший Фекал Иваныч поднял меня ни свет, ни заря. Губы его дрожали, с кончиков пальцев капала кровь.
– Вставай, бачка, – говорил он. – Тиригори тебя убила – ай-яй-яй.
Я приподнялся на кошме и увидел пустое место в том углу юрты, где располагался на ночлег мой непрошенный спутник. Напрягши слух я различил слабый стук удаляющихся копыт.
– Бир манат, – сказал Фекал Иваныч.
Мне нечем было отблагодарить славного туземца, и я с немалым сожалением отдал ему сопутствовавший мне во всех скитаниях по морю житейскому эмалевый портрет моего деда – известного реформатора времен Александра Благословенного, графа Алексея Андреевича Аракчеева.
Рыскул принес в аул весть про болезнь богачей: запор.
_____________
Вариант:
Рыскул
принес
в аул
весть
про болезнь
богачей:
запор.
Жил в селе Папиле кузнец Игнотас. Всем славный был парень – и ростом вышел, и с лица пригож, и работы не бегал. Одна заминка: прожил на свете двадцать девять лет, а жениться вот не сумел. Забоялся он. Добрые люди знают: когда холостому тридцать стукнет, хер у него отваливается. Осталось Игнотасу до тридцати три недели, не выдержал он, бросил кузню и, как челнок, засновал по земле литовской.
|
И Тришкяй прошел и Гришкяй, и Детишкяй и Ребятишкяй, и Григишки и Вилкавишки, и Пильвишкес прошел и Шишкес, и Любавас и Явас, и Плунге и Крянге, и Кедайняй и просто Едайняй. |
А за день до тридцатилетия встретил в селе Пукучяй девицу Ону. Всем взяла Она – собой ладная, с лица ровная, нравом кроткая. Единственная беда: родилась в один год, один день с Игнотасом, а до сей поры замуж не вышла. Добрые люди знают: когда девке тридцать исполнится, хер у нее вырастает. Страху она натерпелась, хоть из дому прочь. Да только Сваёне вот-вот отелится. Где ж тут бежать?
Увидел Игнотас Ону, увидела Она Игнотаса, поняли вдруг – судьба. Ксендза позвали, соседей, какие нашлись, свадьбу сыграли. Только гости ушли, Сваёне телиться стала. Притомились они с гостями, намаялись и со Сваёне, свалились с ног и заснули. Наутро проснулись и что?
У Игнотаса хер отвалился, у Оны хер вырос. Сделался парень девкой, а девка парнем. Горевать? А хозяйство-то ждет – сено косить, картошку окучить, морковь проредить, корм скотине задать, попоить, подоить – тосковать некогда. А вечером после ужина схоронила Она Игнотасов хер у забора. Сели они рядком и давай утешать друг друга – хорошие были люди. И решили, что можно и так прожить. Год не прошел, Игнотас дочку родил, Она выкормила. Только слабая девочка-то была, переставилась скоро. У забора, гда Она хер схоронила, дуб вырос, в три обхвата, высокий, сейчас стоит.
... даже величайший комик столетия Чарли Дарвин...
Как известно, Маркс обозвал Герцена царским шпионом, а Герцен обозвал Маркса плюгавым мерзавцем.
Замечательно, что этот обмен репликами не имеет какой-либо политической подоплеки.
В Марксе говорила досада ущемленного собственника, в Герцене – сознание сексуального превосходства.
Речь идет о мало изученном и психологически не вполне объяснимом романе Герцена с Женни Маркс.
Поистине непонятно, что нашел Герцен в перезрелой матроне с шестью дочками. Равно непонятно, что нашла бывшая аристократка в прижимистом неопрятном варваре. Разве что ее дворянскую чувствительность еще более оскорблял цветущий фурункулез мужа.
Перед историком в неожиданном свете предстает идеальная Елена Демут, сыгравшая роль сводни. Елена усердно служила Марксу многие годы и даже родила ему сына – Карла Младшего – и не получила за это ни гроша вознаграждения. Можно предположить, что ею двигала обида за отверженного сына, а, может быть, она прельстилась на широкие посулы и небольшие подачки русского барина.
Когда баварцы расколошматили пруссаков под Штутцем и вступили в Берлин, не было на свете людей несчастней, чем венские классики.
Сообразив, что темный Берлин не будет долее выгодным противовесом просвещенной Вене, Брамс с чемоданчиком забежал предупредить ленивого Шумана.
– Вена погибла. Теперь нам тут нечего делать. Наша столица – Мюнхен, –выпалил он.
Слова его доходили до слабоумного Шумана добрую четверть часа, столько же понадобилось ему, чтобы оценить их справедливость. Еще минут десять Брамс собирал в дорогу хозяйские вещи и ноты, так как Шуман все время путался под ногами. Когда они вышли на улицу, было уже поздно.
Весь Мюнхенский тракт, насколько хватал глаз, был запружен напуганными композиторами. Впереди всех несся, бросив семью Моцарт. За ним поступью гриммовского скорохода мерно вышагивал счастливый Глюк. Пронырливый Малер бодро толкал перед собой тачку с имуществом. Впрягшись в телегу, упрямый Бетховен с ненавистью тащил партитуру Девятой симфонии. Добрый Гайдн нес на закорках больного Шуберта.
А в дальней дали, там, где небо сходилось с землей, Вагнер уже раздавал пограничникам золотые дукаты, чтобы те не впускали в Баварию конкурентов.
Весело улыбался в Лондоне предусмотрительный Гендель, а в Берлине Бисмарк брел под конвоем на виселицу – но и ему было легче, чем Брамсу и Шуману.
пили фурцвассер с барышнями и рассказывали о Карлсруэ.
Как сейчас слышу идиотический гогот Степана Аксакова, на всех углах оравшего, что он девственник.
Но не за это попал он в Сибирь, как и не за призыв истребить на Руси всех французов и англичан. Монарший гнев постиг его, лишь когда они с братцем пытались публично лишить жизни профессоров Кюи и Бекетова, объявив их французом и англичанином.
Подобно как декабристы в Чите получили известное послание Пушкина, братья Аксаковы в Кадае получили "Буря мглою небо кроет". Впоследствии оказалось, что старший балбес заготовил его загодя впрок – и как в воду глядел.
Когда в нем развилась чахотка, жандармский полковник под честное благородное слово отпустил его для леченья в Италию. Наш герой не уехал далее Петербурга, где закружился в балах. Как известно, чахотка содействует пылкости, и, будучи каторжным поселенцем, он, тем не менее предложил руку и сердце фрейлине Тютчевой, засидевшейся в девках дочке поэта.
Рассказывают, что, выбрав минуту, старая императрица просила за обрученных. Государь долго хмурился, но не выдержал и смеясь простил сразу двух братьев. Досталось только великодушному жандарму, коего перевели в Кемь.
Молодой Шереметев зазвал Николая Павловича в Останкино и повел себя, как диндон де ля фарс.
Государь объявил, что завтра вернется в Москву, а пока никого не желает видеть.
Государь не привык к одиночеству и томился за утренним кофием. Глядя в окно, он заметил, что из-за Артемиды с колчаном и стрелами на него смотрит дворовый мальчик.
– Сей будет мой сотрапезник! – громко сказал он и спросил: –Ты любишь своего царя?
Мальчик кивнул.
– Тебя как звать?
– Андрюня.
– Не Андрюня – Андрей, – исправил Николай Павлович. – век будешь помнить, как пил кофий с царем!
Николай Павлович жестоко ошибся в госте. Дворовый Андрей, уже после кончины Николая Павловича, убил его сына и преемника, императора Александра Второго.
Не помню, в тридцать третьем или четвертом году прибегает ко мне Платон Измайлович и говорит, что в город приехал Пушкин, остановился в "Вязьме" и просит всех дворян с ним отужинать. Я заложил тарантас и отправился сказать Кучкиным и Авсеенкам. Вечером приходим в "Вязьму" и видим: точно Пушкин, ростом невысок, сутул, волос – как смоль: арап. Нос тоже длинный. На литографиях благообразней. Тут же градоначальник и полицмейстер. Только я зашел, Орест Кондратьевич отводит меня в сторону и советуется, как быть. С одной стороны, Пушкин – сочинитель и волтерианец, с другой – монаршими милостями осыпан. А Пушкин, бестия, словно догадался и громко так объявляет, что государь пожаловал ему чин выше губернаторского. Тогда Орест Кондратьевич приглашает общество к себе и задает бал-импромптю. Славный бал вышел! Пушкин, когда не ел, наизусть "Евгения Онегина" декламировал, а под конец даже сплясал казачка...
Авенир Иваныч был душа-человек, но любил подразнить гусей.
Анреп был Перновским выблядком Остермана. При крещенииОстерман хотел дать ему фамилию Пернов или по-немецки Пернау, но Головкин сказал ему, что с такой фамилией в России не жить. Остерман колебался, и тогда пастор прочел Пернау справа налево и получил У. Анреп.
Однажды императору Павлу Петровичу приносят реляцию за подписью генерал-аншеф Анреп.
– Ан-шеф Ан-реп – что за балаган! возмутился Павел Петрович. – Что будет, если повысить в чине?
– Генерал-фельдмаршал Анреп, – объясняет Безбородко.
– Ну, это ему густо, – говорит Павел Петрович. –А если на чин понизить?
– Генерал-лейтенант Анреп, – отвечает Безбородко. –Только это невозможно.
– Отчего? – удивился император.
– Гвардия роптать будет, что безвинно обижен.
– А ежели я его в солдаты разжалую? – любопытствует Павел Петрович.рвы
– Тогда все в порядке, – отвечает Безбородко.
– Отчего? – изумился император.
– Да все поймут, что есть тайный резон.
– Вот и отлично! – восхитился Павел Петрович. – И еще прибавить ему десять плетей в подтверждение.
Генералиссимус Суворов познакомился с Костюшкой во время девятого польского бунта. При штурме Праги щуплый человечек поймал трех казаков за пики и попытался вонзить острия себе в сердце.
– Отставить! – крикнул Суворов.
Казаки приволокли человечка.
– Помилуй Бог, да это Костюшко! – Суворов запел петухом. – Гей, чудо-богатыри, согласны служить под таким героем?
Как всегда, казаки были согласны.
– А ты – ты хочешь быть их есаулом?
Костюшко не захотел.
– Нех пан пулководец пустит меня до Америци.
Суворов никогда никому не отказывал.
В Америке Костюшко познакомился с генералом Вашингтоном.
Когда волнуется народ,
Кляня традиции и власти,
И хочет собственный живот
Публично разодрать на части,
Припомните игру страстей
И вольности последний выдох,
Когда в имении Ферней,
Руссо мечтал о троглодитах,
Что де с дубинкою в руке
В его родительской Лозанне
Вздохнут о голубом цветке
Смиренномудрые пейзане.
__________
Руссо обдумал новый том,
Перо попробовал о палец,
А в это время за кустом
Уже стоял неандерталец.
Философ подбирал слова,
Дикарь в кустах жевал травинку.
Писатель вывел букву А,
Его герой занес дубинку.
Потом он рылся в сундуках,
Явив находчивость и смелость,
И это в гаснущих зрачках
Зачем-то вдруг запечатлелось.
__________
Дрожи, хранительная тьма!
Вторгайся, свет бесцеремонный!
Философичная страна
Отплясывает кроманьону.
В чести мужчины без штанов,
Везде науки и искусства
И свежие кочны голов
Взамен исчезнувшей капусты.
Теперь герой махнет в Париж,
Усвоит новые манеры,
Утратит хвост, а там, глядишь,
Довоплотится в Робеспьеры.
– Светон, добрая душа, – говорили о нем, когда утром он гнал гусей по мосту, и то же самое говорили о нем, когда вечером он совершал обратный путь в бричке с плисовым верхом, ибо это была ИСТИННА.
На постоялом дворе Лейбниц приказал дать коню меру овса.
Присматривавший за лошадьми горбун для начала всыпал в денник половину требуемого.
– Ну, это полумера, – заметил философ.
Некий человек, вынося вазу, узрел в бариновом дерме золотую иглицу и, паки удивившись, вопрошал:
– Како возможно, прияв сию иглицу, издать ее, не оцарапамшись?
– Дурак, – ответствовал барин, – это от камзола.
Жил в городе Брынске поселянин Кузьма. В городах живут: дворяне, купцы и мещане. Кузьма был ни то, ни другое, ни третье. Он пришел с дороги и поселился, почему и назвал себя поселянин.
Кузьма построил забор и дом в два окна. И каждый день живет – как в игры играет. То грядку вскопает, то кабана пощекочет, то курочке рябе зерна насыпет. И приговаривает:
– Сам себе мужик и баба,
Соврать не даст курочка ряба.
А так – ни с кем не знался, никуда не ходил. Разве на базар купить петрушки, укропа или еще чего такого заморского.
Беда стряслась. Пошел на Россию индийский царь Васудева.
Созвал наш белый царь думу, спрашивает, кто такой Васудева и что с ним делать.
Ближний боярин говорит:
– Это кто-то у вас, похоже на васударь.
Митрополит предполагает:
– Не, это дева какая, должно быть, гулящая.
А купец Афанасий Никитин сказал:
– Беглый это холоп Васишка, бить его батогами.
Так и решили. Да как бить? У белого царя деньги на войско кончились, а Васишка все прет и прет.
Приехал белый царь в Брынск, просит:
– Помогите, хрестьяне.
Кто пятак несет, кто семитку, кто девять рублев.
А поселянин Кузьма говорит:
– Государь белый царь, возьми у меня все. Я поселянин Кузьма. Я весь мир обошел, только у тебя, белый царь, хорошо. За это я тебя обожаю. Вот тебе забор, вот тебе дом в два окна, вот тебе кабан и курочка ряба. Вот тебе мое богатство – семь тыщ золотых корабельников. Честные это деньги, а откуда они, не спрашивай.
– Верю тебе и не спрашиваю, – отвечает белый царь. – А за любовь твою я сам тебя обожаю и ничего твоего не возьму. Окромя денег. Очень уж деньги хорошие. На них я хоть Васишку, хоть кого хошь разобью и в кнуты возьму.
И остался поселянин Кузьма на прежнем месте. Белый царь Васишку разбил и гулять послал. А Кузьму повелел звать Кузьма-Обожаемец, только никто не звал, потому что Кузьма ни с кем не знался.
А когда он через сто лет умер, открылось, что он не поселянин Кузьма, а тайный милорд Овцын.
– Мир тебе, крестоносный брат мой, ты кто, подыми забрало, я – неустрашимый Кранк фон Бубнов, истребитель неверных!
– Хвала святому Евстафию! Я – благородный Мауэрпронин, мир и тебе, брат мой!
– Святой Урсуле угодно, чтобы мы с тобой пировали над Везером под той осиной.
– Я три года, три месяца и три дня, как из Святой Земли, переметные сумы мои пусты.
– Не беда, мои распирает.
– Слава святому Детлефу!
(Садятся и пируют. Бубнов продолжает:)
– Еще когда я в пажах ходил, понял, что для борьбы с неверными незачем ехать на край света, их тут не меньше, а даже больше, не далее, как вчера я ворвался в табор одного манихейца из тех, которые, знаешь, коней лечат, коней куют и коней крадут, и – клянусь моей Прекрасной Дамой – я рассек его вдоль на две равные половины, а его жена – она так визжала – она пригодилась мне более, чем один раз, – постой, что с тобой?
(Мауэрпронин спешно расстегивает гульфик).
– Ты что, дал обет безбрачия?
– Я поклялся моей Прекрасной Даме не прикасаться ни к одной женщине. Сарацинки не в счет.
(Голос его дрожит).
– Я ведь три года три месяца и три дня, как из Палестины...
– Осторожно, брат мой, не забрызгай доспехи, а то на этом проклятом железе пятна такие будут, что в Иванову ночь тимофеевой травой не свести.
– Почто не шевельнешься? – спросили убитого.
Оный не удостоил ответом.
– Август, спаси...
– Кто здесь? Раб, посвети! Луцилий... Как ты сюда попал?
– Мне сломали обе руки... обе ноги... Выбросили сюда... О-о!
– Несчастные! Что за несчастные люди, Луцилий! Я не хочу даже спрашивать, кто они. Это всякие те, кто не знает добра и зла. Они не узрели в природе добра, что оно прекрасно, а в природе зла, что оно постыдно. А ты, друг мой, в природе их, грешников, усмотри, что они родные тебе по причастности к разуму и божественному промыслу. Пожалей их, добрый мой Гай Луцилий!
– Казни их, сын Антонина...
– Подумай, чего ты хочешь! Противодействие противно природе, тем более, людям. На кого сердишься ты? На потного сердишься, на того, у кого изо рта пахнет? Скажи мне, что ему делать? Такой у него рот, подмышки такие, раз так, такое из них и выделение. Порок ли это? Вдумайся, что есть порок? То, что ты часто видел. Кто не хочет, чтобы дурной прегрешал, похож на того, кто хочет, чтобы младенцы не ревели, конь не ржал – и прочие неизбежности. И вообще среди тех, на кого ты ожесточился, никого не найдешь, кто бы что-нибудь сделал такое, чтобы стало хуже твое разумение мира. Подумай о будущем!
– Антонин, император, что со мной теперь будет?
– Немного еще и будешь никто и нигде. Как Александр, Помпей, Гай Цезарь. Гераклит учил о воспламенении мира, а сам наполнился изнутри водой и умер, обложенный навозом. Демокрита насмерть заели вши. Сократа – другие вши. Помни, что каждый жив только в мгновенном, ныне текущем. Остальное либо прожито, либо неявственно. Отчего ты так смотришь? В текущем тебе больно?
– Еще как... О-о!
– Представление. Все на свете, и боль твоя – представление. Сотри представление. Не дергай себя. Не забывай, что в природе движения плоти то гладкие, то шероховатые. Не кричи: несчастный я, такое со мной случилось! Нет. Но: счастлив я, что такое со мной случилось, а я по-прежнему беспечен, текущим не уязвлен, пред будущим не робею. Что случилось, не помешало мне быть справедливым, великодушным, здравомысленным, неопрометчивым, нелживым, скромным, свободным и прочее.
– Убей меня, Марк Аврелий!
– Но я дал клятву на Форуме, что не пролью кровь всаднического сословия.
– Пожалей...
– Это ты, словно христианин, захотел сострадания. Но сострадание не углубляет ведущий ум, а гонит его наружу к средним вещам. Раз ты решил, что пора удалиться – уйди сам, так же легко, как на всякое дело из тех, которые можно сделать тихо, скромно, почтительно. Я оставляю тебе меч.
– У меня обе руки переломаны!
– Обдумай, Луцилий, хорошенько обдумай, как приключилось то, что приключилось с тобой. Нет ли в этом особого промысла – многим ли переламывают сразу обе руки и обе ноги? Нет ли в этом какой для тебя выгоды. Попробуем разобраться, во-первых, из-за чего это произошло?
– Из-за флейтистки Харибды.
– Удивил ты меня, Луцилий. Если все рождено для чего-то, для чего рожден ты? Неужели для наслаждений плотью? Ты погляди, держится ли эта мысль. Плоть же грязь, кости, кровянистая ткань, сплетение жил, вен, протоков. И ты желал насладиться такой мерзостью? Философия в том,чтобы беречь от глумления и ран живущего внутри тебя гения, того, кто сильнее наслаждения и боли. Ты не философ, Луцилий. Прощай!
| стр. | напечатано | следует читать | по чьей вине |
| 292 | Домик в Коломне | Домик в Коломые | метранпажа |
Читаешь тебя и не знаешь, чему верить, чему не верить. У меня нет данных, чтобы проверить, но невольно закрадывается сомнение: возили красное дерево Маяковскому или нет.
