Литератору с литературной фамилией не позавидуешь. «Господи, еще один Некрасов!» – думают, наверно, редакционные работники и, не читая, засовывают рукопись в самый долгий ящик. Только этим можно объяснить тот факт, что один из интереснейших наших поэтов с тридцатью годами литературного стажа выпустил сейчас книжку стихов «за счет средств автора». Книжка называется «Стихи из журнала» (М., «Прометей», 1989), Название поясняет первая сноска: «Почти все, здесь собранное, в 78-79 году напечатано в ленинградском журнале «37» – на машинке, тиражом 30 экземпляров». По сравнению с этим тиражом тираж сборника – 3000 – подавляет. Но нам кажется, что для такого автора как Всеволод Некрасов и он сильно занижен. Да что сборник. Первая пристойная журнальная подборка Некрасова появилась только в прошлом году («Дружба народов», № 8, 1989). Одновременно вышла статья о нем В. Кулакова в «Литературном обозрении». Были еще несколько упоминаний, вполне бестактных, в обзорных статьях, даже не скажешь, кто оказался плоше – совсем дремучий Ульяшов или элитарный Эпштейн. Поэтика Некрасова почему-то не укладывается в тарифные сетки классификаций. Классификаторы спотыкаются, обнаруживая скрытый академизм: отсутствие непредвзятого интереса и неготовность к исследованию по принципу несходства. Если это и потеря для самого поэта, то небольшая. Хорошие стихи к счастью нельзя отменить, они не очень зависят от публикаторов и критиков (что те не всегда понимают). И литературную судьбу Всеволода Некрасова неприятие, видимо, сильно осложнило, но не отменило. В том особом культурном пространстве, в определившейся за тридцать лет системе связей и отношений, которую называют неофициальной литературой, второй культурой или андерграундом, своя ценностная иерархия, и Некрасов, один из самых последовательных и плодотворных новаторов, занимает там достойное место. Его влияние испытало уже несколько поколений поэтического авангарда, оно ощутимо и в практике «московского концептуализма», и в деятельности молодых поэтов-верлибристов. Без натяжек можно говорить о школе Некрасова. Но даже не это главное. Существование Всеволода Некрасова в системе андерграунда уникально. Он был одним из первых, но он остается одним из последних, то есть и сейчас Некрасов автор совершенно актуальный, неожиданный. Тридцать лет огромный срок для новатора. Не меняться внутренне и так долго оставаться свежей новостью – это какое-то особое новаторство, и здесь нужно говорить не о последовательности экспериментов, а о постепенном и совершенно естественном прорастании оригинальной художественной рефлексии в область форм.
      Общее отношение к новаторству неоднозначно, и это отчасти можно понять. Иному новаторству не обрадуешься. Есть эксперимент разрушительный и беспощадный, который у нас, читателей и писателей, что-то отбирает, что-то нам запрещает, ничем не компенсируя запрещенное и отобранное. Но в случае Некрасова новация как раз отменяет прежний запрет и восстанавливает совершенно необходимое, но когда-то отобранное право: право сказать без необходимости сфальшивить. В какие-то периоды сознание литератора, сохранившего языковое чутье, буквально парализовало неблагополучием, спазмом немоты. Это ощущение недоступности и призрачности слова вынуждает к новациям даже авторов, по темпераменту вполне консервативных.
      Не стоит здесь говорить о причинах катастрофы, важнее проследить границы пораженной области языкового сознания. Собственно, этим и занимается Всеволод Некрасов, разрабатывая свой специфический вариант концептуализма, в котором отчуждение языка не тотально, и только чуждое, враждебное явление покрывается выморочным словом. Размежевание слов точно фиксирует отношение к миру, но попутно идет поиск пригодных для жизни областей. По результатам можно понять, что подмена значений меньше затронула тот пласт языка, который находится как бы ниже среднего уровня, то есть ниже уровня универсальных и опосредованных словесных отношений. Утопия не добралась до каких-то углов приватного существования, до его глубин, до самых непосредственных душевных движений. Там слова сохранили первоначальный смысл, то есть просто сохранили смысл. Стихи Некрасова напоминают иногда сдавленно-глуховатое то ли бормотание, то ли заговаривание. «Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенснэ или ключи» (В. Ходасевич).

не говори гоп



не говори гоп

говорит

горький опыт



(горький опыт

опыт и Горького

Горького

и других кой-кого)

      Чтобы откреститься от того, что усилиями многих вросло в традиционное стихосложение – от взвинченной душевности, от «поэтического» заборматывания смысла, от словаря, не относящегося уже ни к какой реальности – Некрасову пришлось создавать свою личную русскую поэзию из подручных средств. Из заезженной, обесцвеченной привычкой реплики, из междометий, из интонации, из пауз. Это поэтика, освобожденная от всего необязательного. Приведенная к первоэлементам. Сведенная в точку. Слово-кивок, слово-хмык. Дальше отступать некуда, дальнейшее – молчание.
      Это остаточное письмо, это то, что осталось наверняка. Остальное уже сомнительно. Слово однозначно закреплено за означаемым как топоним, но тем оглушительнее не уместившийся в однозначности смысл.

Малаховка

Тихвинка

Тишинка

Тетенька

– По-твоему я

Тетенька

По-моему я

Твоя мама

      Бедные стихи. Но эта бедность дорогого стоит. Она продиктована достоинством и творческим целомудрием. Поэтика Некрасова не язык описания: автор не описывает, он находит другие, почти невербальные способы непосредственного контакта с реальностью, прямого диалога со всем существующим. Явления только называются, окликаются, но в этих возгласах как-то слышен и ответный отклик. (Только неясно, в первый ли раз мы вот так запросто, по-свойски обращаемся к снегу, к ветке, к вороне – или в последний).

ну

ну и как



вороны времена



оны ли времена

или так

не очень оны

      Предельно личная интонация автора постепенно становится настолько узнаваемой, что перестает быть частной, чьей-то. Она становится твоей, то есть общей. И это дает поэзии возможности, которые еще недавно были недоступны. Поэт всегда мог воспевать или проклинать мир, но возможность моментальной естественной реакции на разного рода раздражения когда-то была у него отобрана, причем не политическими, а стилистическими средствами. Поэзия и обыденная речь разошлись и в лексике, и инструментально: наши устные реакции выстраиваются в такие конструкции, которых не знал ни поэтический, ни просто литературный язык. Литературная норма это тот язык, который мы желали бы иметь. А разговорная речь, живой фольклор и подлинная поэзия – это язык на самом деле, язык, Который Есть. (Поэтому кстати, поэзия так органично соединяется с разговором и фольклором и так мертвеет от литературной нормативности.) Только зная свой истинный язык, мы можем понять свое истинное положение. Разговорная речь припечатана нашими стереотипами и нашими табу. В обезличенностях, стертостях языка есть другой, скрытый смысл. Это та область, где язык забывает о себе, упускает из вида процесс разговора, его специфический этикет – и проговаривается. Как обозначить эту область? Клише? Но клише это уже замеченная, уже зафиксированная стертость. Это не то. Некрасов ловит речь (а с ней и себя) на обмолвке. Его интересуют не сами клише, его гнетет клишированность сознания. И это сознание для него не объект исследования, а личный стыд, собственная мука. Некрасов отталкивается от клише, отстоит от него «на расстоянии позора» (Л. Иоффе). Это нормальная реакция нормального человека. Большая, между прочим, редкость.

Увидеть

Волгу



и ничему не придти

в голову



У



можно

такому быть



или Волга не огого

стала



но

воды много

      С некоторым удивлением замечаешь, что тематический охват Некрасова очень широк, трудно выделить особые предпочтения. Стиль оказался способным на многое. Конечно, чаще это стихи о нашей невеселой жизни, куда ж денешься. «Еще бы / Белые ночи / Но еще / И черные дни». Компактность определений делает многие строчки Некрасова какими-то «крылатыми фразами», и это неожиданно: казалось бы, автор именно от этого отталкивается, – от категоричности нравственных максим, от афористичности вообще. Но тут все иначе, как-то по-человечески. Тут негодование способно вздохнуть, а серьезность всегда готова улыбнуться. (Как раз об этой детской улыбчивости и ясности Некрасова хорошо написал Кулаков).

Это кто это там

брякнул так



бряк



Ах

это



Серебряный

Век

      На контрасте с экономностью средств еще заметнее удивительная гибкость интонации. Какие-то почти мимические ее оттенки способны выразить все – от ярости до мягкой, необыкновенно обаятельной иронии.

человечество



все-то лечится оно

от чего-то



не от электричества ли

      Но и это только частная задача, одна из многих, а общее движение стиля, насколько можно почувствовать, ведет к единству, подспудно сводит все к одному, к единому слову-звуку, включающему такую полноту, такую слитность значения и звучания, которая бывает только в возгласе, в стоне, вздохе. Это и есть, видимо, сверхзадача поэтики Некрасова.
      Возможность такой глубинной реакции, возможность прямого ответа на еле слышные вопросы мира это обновление поэзии, это путь против течения литературной энтропии, плавно разделяющейся на два болотистых рукава: выхолощенная традиционность и герметический безблагодатный эксперимент. Некрасов совершил в поэзии вовсе не областную революцию, причем революцию совершенно бескровную – без всяких потерь. Но сделал ее такими скромными средствами, что на это мало кто обратил внимание. Подобное не объяснимо даже нашей общей глухотой. Требуются какие-то дополнительные объяснения.
      Через Некрасова в русской поэзии открылось второе дыхание. Именно второе, другое, уже непривычное – совершенно естественное. Оно естественно настолько, что у кого-то вызывает недоумение: а что ж тут такого? в чем фокус? Мы привыкли, что стихи это фокус. Пусть так, но фокусов-то тут предостаточно, сплошной фокус, но так чисто сработанный, что ни публика, ни конферансье ничего не заметили. Это стихи чрезвычайно изощренные. У поэтической и обыденной речи разная природа зарождения. Тексты Некрасова часто имеют облик обыденной речи, но возникают по законам речи поэтической. Техника очень сложна и разнообразна, причем и сложность, и разнообразие достаточно завуалированы, как бы приглушены стилевым единством. В рамках рецензии детальное исследование невозможно, но какие-то выделяемые и определимые приемы можно указать. Например, выворачивание до нового смысла обесмысленных расхожих выражений.

это                    а это знает один

один Бог знает         Бог знает кто

просто так



Пастернак

Мандельштам

Спартак Динамо

      Сталкивание неявных омонимов («и ответственные лица / переменятся в лице») и игровая контаминация – наложение цитат, обнаруживающее космическую накладку

Тунгус и друг

Степей калмык



Да только воз

И ныне там

      Тут же можно заметить, как Некрасов по-своему разбивает и переозвучивает пушкинскую строчку Ритм в его стихах всегда своеобразен и очень чуток, нюансно выверен и в считалке-скороговорке, и в специфическом верлибре. Постоянное эхо внутренних рифм, зеркальная, почти палиндромная аллитерация так безусловно закрепляют стиховую принадлежность этих вещей, что прочих вторичных признаков не требуется.

вообще

часов нету



ноль часов

тесовая ночь

      Вероятно, не сразу можно почувствовать, как играют у Некрасова повторы. Одно и то же слово (или короткая конструкция) может быть повторено много раз и всегда по-разному, всегда с другой интонацией. А как это получается – неизвестно. Загадка.
      Таких загадок у Некрасова множество. Вот хлебниковская игра словами, почти глоссолалия, а вместе с тем, «и сколько в ней смысла».

Русь Русь
ась ась
авось авось

а она
спряталась

не вас ли
и испугалась

      Но еще сложнее генезис этой поэтики. Чтобы дойти до такой простоты, надо было впитать множество традиций, от пушкинской эпиграммы до ОБЭРИУ, много лет слушать Сатуновского, внимательно следить за немецким конкретизмом, а главное – уловить и по-своему оформить еще неведомую тогда концептуальную идею. Оригинальность, когда она подлинна, не поддается краткому терминологическому закреплению. Некрасов – концептуалист? Пожалуй, но его отношения с языком какие-то уж слишком личные, в каждой точке своей деятельности он лирик. Визуальная поэзия? Возможно, но скорее автор пытается на плоскости передать пространственное строение. Слова сопрягаются, как фигуры в картинах Малевича. Имеют значение иногда и то расстояние, на которое они отстоят друг от друга. Отстояние определяет паузу, пауза наполняется звоном и смыслом.

горе   какое оно горькое


какое
оно


дорогое

      Поэтическая речь спрямлена до стремительного разряда беззвучной мысли. До выдоха. Казалось бы: человек вдохнул – выдохнул. В промежутке уместилось стихотворение. И более того, вся неопределенность вопрошаний и утверждений получила там свое разрешение. Эти стихи как новое необходимое слово: когда оно прозвучало, уже неясно, как без него обходились. Их прямота и точность почти анонимны. Кажется, что так вздыхает время.
      Было ли в русской поэзии что-то более невесомое? более соприродное вздоху? Едва ли. Наш последний симптом. Дышит – значит жив.