ВСЕ ТРИДЦАТЬ ТРИ
И ДРУГИЕ (УДОВОЛЬСТВИЯ)
* * *
утренний сон
это слаще ладоней твоих
белее колен, молока и пуховых перин
длиннее чем струйки дождя
на душевой занавеске
томительней поцелуев
утренний сон
тающий в складках портьер
длящийся в одеялах
облекающий розовым плоть
я становлюсь бесконечной в длину
шелковой нитью душа повисает в блаженстве
в коконе тонком я почивала бы девой
стрекозиные крылья сложа
чтобы руки мои никогда никого не любили
чтобы стопы мои никогда не касались земли
* * *
утро секс кофе сигарета
утро еще утро секс сигарета
все еще утро кофе сигарета
утро
еще не время
(СТИХОТВОРЕНИЕ В СКОБКАХ)
если голуаз, то можно через час
а раз тебе житан, то только через раз
(ЕЩЕ СТИХОТВОРЕНИЕ В СКОБКАХ)
а безопасный секс без сигареты -
слабо?
* * *
мы могли бы с тобой и на заднем сиденье
велосипеда
если бы ты не забыл
как вращать педали
* * *
ну же
ну же
ну же
ну же ну же ну же ну женуженуже!!!…
…ну что? куда еще поуже?
ну вот поуже
ну же ну же
ну же ну же
ну! ну что же ты
…уже?
* * *
ни пописать, ни покакать -
в туалете Бонифаций
* * *
«Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран…»
я прислонялась к собору Гауди в Барселоне
лебедей наблюдала в море у берегов Нэшхольмена
я замыкала руками улицу в старом Стокгольме
купалась в нимфеях латвийских озер
я кружилась в спагетти дорог над балконами Генуи
трогала мужской пояс целомудрия в Градчанах
ласкала в ладони окаменелости трилобита-готландца
удивлялась как утки любили друг друга в пруду
как паука паучиха убила в малине
я растила сама авокадо и вкушала от плода его
ела в Албене мелбу с бенгальским огнем
лицезрела безумного Бергмана в церкви Форё
кормила с руки Воденникова и воров-воробьев в Нюнесхамне
охотилась за пеленгасом меж камней Нового Света
спасала морского конька от средиземного шторма
вынимала из тушки кальмара хищную рыбу с его потрохами внутри
я небывалое знала и невероятное помню
но никогда никогда никогда никогда
не доводилось мне видеть ножичек рыбный
обычный столовый прибор
кой существует на свете
* * *
настоящие оломоуцкие творожки
эт-то скажу я вам!
настоящие оломоуцкие творожки
вот богемское амбре!
тут и рядом не лежали
рокфоры горгонцолы
камамберы сент-агюры
погибоша аки обре
сдайся, бри - замри, умри
* * *
ты, кому не дано ни фернета ни брюта
ты, кто ощущает белое кислым, а красное горьким
ты, кто чай преслащает в избытке кристаллами смерти -
ты не увидишь как ползает сыр по тарелке
ты не поверишь самодостаточности авокадо
как объяснить тебе нежные ляжки лягушек?
если тебе не понять как отжать из лимона на мидий
как вразумить тебя истиной в терпком бокале?
если, дальтоник, ты не знаешь различия в цвете
как тебя, кислого, держит земля,
породившая горький миндаль,
сельдерей солонистый
и сладких омаров...
* * *
когда завершен вечерний десант ароматов
(прости мне, циник)
под звездами на веранде
вдыхая от лип и глициний
и от чего-то такого
что помнишь с детства
и с детства ищешь, но не находишь...
или раскинув члены
под тентом и свежим бризом
с зайчиками на пальчиках
над пупком, над коленкой, над грудью
(разве кто-то считал в зонтике щелки-лазейки
для солнца ценою в три лева)
вдыхая от моря-медузы и пекла-песка
в котором сгорели вьетнамки...
или с го-ло-во-круженьем
в гамаке вяленой рыбкой
под большими зелеными
листьями-кленами
упиваясь луговыми-травными
на крыльях капустниц
летающими ароматами...
или в твоих объятиях
(как дети)
с запрокинутыми руками
дегустируя запахи кожи
волос и подмышек...
или господи просто
на старом диване
без ручек и ножек
даже без спинки
господи просто
элементарно горизонтально
растянув позвоночник
преодолевая гравитацию
просто - лежать...
(лежа становишься выше...)
...затаив дыхание
* * *
мне снилось,
будто я с любимым
и мы идем и снег отвесен
его рука тепла в кармане
моя рука обнажена
мне снилось
будто все свершилось
все так удачно прекратилось
что безнадежно долго длилось
и я одна
и тишина
мне снилось
будто все пропало
что никого со мной не стало
что я свободная в полете
и подо мною пустота
и я летаю вся пустая
в облаках и горностаях
(читай, читатель, в горных стаях)
…сама своя
летаю-таю
взлетая с чистого листа
мне снилось
будто я проснулась
не там где я вчера заснула
не в той стране
с другой страницы
с моим лицом
но без белья
и я бродила по базару
вся обливаясь стыдным потом
и сквозь меня смотрели люди
и я смотрела сквозь меня
мне снилось
будто я уснула
чтоб уберечься от неспящих
и незаметно за пределы
не просыпаясь ускользнуть
чтоб умереть когда летаю
чтоб умереть когда с любимым
чтоб умереть когда одна
САПФИЧЕСКОЕ
пылкий поклонник по интернету мне розы прислал
строгий мой муж через плечо аромат их учуял
тот же надеждами тщился, что муж не прознает
и не стеснялся любви фимиам источать Times New Roman
что ж ты наделал безумец влюбленный разгульный повеса
лучше бы злато дарил - муж его носит в ломбард
лучше бы пьянку затеял - мужу опять же приятность
лучше б соседской девчонкой меня соблазнил на десерт
(с девочкой я никогда не бывала - а мужу забава)
лучше бы мужа на службу пристроил - чтоб не лежал
мало того что несчастный ты сердце мне ранил шипами
(как бы безумная я от цветов становлюсь - факт очевидный)
муж мой собака ревнивец пароль поменял и мышь умыкнул
на электронную почту дорожка заказана мне
* * *
а Таня сказала чихать
не в смысле на все вообще
(хоть это имело бы смысл)
не так чтоб чихать на плохое
(хоть в общем-то это разумно –
чихать на плохое неплохо)
а именно просто чихать
не в смысле опять же болезни
и прочих соплей и т. д.
вот именно: просто чихать
забористо сладко чихать
на миг отрываясь от корня
на миг превращаясь в ноздрю
чихать это мини-оргазм
мне Таня сказала однажды
а я и сама это знаю
я делаю это всегда
на солнышко глядя в упор
когда оно цветом сорит
когда оно пухом исходит
и пальцы свои распускает
ко мне забирается внутрь
щекочет ласкает смешит
оставьте меня я чихаю
!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
* * *
на солнце смерть красна
а жизнь прекрасна
при всей ее убогости и жути
ведь в мае даже в городе Тройник
себя возможно мыслить человеком
когда вокруг шампанское рекой
и свальный грех, и голые купанья
и прочее бесстыдство и размах
когда шашлык иль молодой барашек
зажаренный над берегом крутым
реки Итиль, текущей безмятежно,
в себе несущей рыбьи косяки –
поди поймай, Макаров, если сможешь.
слабо? вот так-то – это не пеньки
катать, как Юлик Гуголев заметил,
продрав глаза под солнцем Тройника…
и все же: благодать под этим солнцем –
и Дараганов с ящиком пломбира,
и зелень свежая вокруг и на столе,
стоящем на пеньках, что прикатили…
здесь можно все – и рыбкой закусить,
и лирику интимную затеять
не это ль сочетанье нас влечет
САМАРСКАЯ КРУГОСВЕТКА
Парусный час по Родюшкину – единица безотносительная:
можно дойти до Астрахани, даже если вверх по реке,
можно при полном штиле дойти от Стрижей до Рождествено,
но прежде – до бешенства Гуголева – это сугубое бешенство!
Когда на горячем моторе на мель врывается яхта,
когда срывается стаксель и шпонки летят стремглав,
когда кувыркаются чайники, кипящим плюясь муляном, -
в фольге испеченный Гуголев выходит шкоты травить.
Он смело выходит на корму и дружно рубит канаты,
покуда максуды и шморли по гробикам залегли.
Ох, уж этот ему Макаров с манерами аристократа –
его уже укачало пьянящее чувство земли,
он с борта струю пускает
(Ребята отводят взгляды…)
Но Гуголева терпенье, как бешенство, – беспримерно,
в глазах полярные звезды, брильянтова зелень в перстах
(он лечит мою лодыжку, он носит меня на закорках,
но попрекает «принцессой», когда я корки мочу),
его сокрушительны речи, как песни Фрэнка Синатры,
и Гоша роняет челюсть, а Миша просит на бис.
Да, это его дорога, хоть он по другому делу –
не мягкое нёбо России, но звездная, млечная путь,
и светит костер в тумане (с одной триумфальной в кармане
нас высадили на остров, но искры не гаснут, летя).
(Айзенберг призывает заснуть.)
Миша бросает невод в зеленые воды Итиля
и тянет вдоль борта красоты и тихо вздыхает на них,
Айзенберг на якоре держит все возможные негативы,
потому что ужасно весело, здорово, хоть и ужасно,
но об этом, пожалуйста, тихо…
Даже если просто ужасно, это тоже дано в награду
этот город назвать бы Лейбградом – как его поступь тверда!
Миша идет по набережной, танцует, смеется и плачет,
хоть Юлик позднее заметил,
что травка была ерунда…
ПРАЖСКАЯ ВЕСНА
У Витюши с утра радегастику,
а потом на Градчанской гамбринусу,
для начала, конечно, по маленькой,
прицепив где-нибудь по сливовице
(чтобы было не трудно по лестничке
и не тесно на Златой на уличке),
а у Витта зайти в кафеюшечку,
чтоб к эспрессо добавить гриоточки…
Как спускаешься на Малостранскую,
Ощущаешь нехватку горючего –
тут не грех заглянуть в ресторацию,
пропустить не спеша по будвайзеру
и за кружкой понять, что под ложечкой
приближается время для супчика.
Нагулять аппетит по Нерудовой –
и «У златого льва» по полевочке
(цыбулячке, а к ней – можжевеловой –
с боровичкой полевка что музыка)
и, как водится здесь, по крушовице,
а кому-то пора на моравское…
Пробираешься на Староместскую –
по франковке недурно на площади,
заодно и по пареку в роглику,
а потом прогуляться по мостику.
По моравскому где-то под мостиком –
по стаканчику, чтоб без усталости,
и, плутая, добраться до Вацлава,
чтобы там по чуть-чуть бехеровочки.
(Хорошо тут у них с бехеровкою,
и с фернетом недурно устроено,
а в цукрарню, видать, не получится,
да и что мы в цукрарне не видели.)
Глядь – пора уж идти на Италскую,
ну и там, на углу - по праздройчику
(Прусаков говорит, что «Над Розгласем»
наливают отличное пльзеньское.)
Но успеть бы еще по вельветику
где-нибудь в переулках за площадью…
Ближе к ночи добраться до «Сламнику»,
Что возвысился тихо над Стромовкой,
чтоб колено копченое вепршево
придавить за вечернею кружкою…
Хороша ты, о Прага, цветущая
в золотом вековечном величии!
* * *
поистине темная ночь души
всегда три часа утра
жалобным иероглифом
соткался в ночи
древний египтянин
на тридцать три желанных удовольствия
есть три великих жизненных проклятья
так он сказал печалясь
о них поведал в следующем порядке
одно из них – лежать в своей постели
и не уснуть
и это первое
другой кошмар – хотеть кого-то видеть
кто не приходит
(например, тебя)
и третье, наконец, – не получать
пытаться получить и ну никак
ну никакого тебе удовольствия
древние знали порядок
* * *
Не все равно – любить иль красоваться.
И что приятней – каждому понятней.
И красоваться – тоже ничего.
Но вот любить – какое слово, право,
хоть слово не умеет ничего.
Оно не воробей и не синица
(в руках у журавля)…
А руки правы,
лишь только руки, губы и глаза.
По мне, любить – приятнее всего,
я больше не умею ничего.
Хоть можно иногда покрасоваться
И даже поиграть и поиграться
Но может ведь игрушечка сломаться –
любимая игрушечка замрет!
(Когда-то так у маленькой меня
в ладошке лягушонок задохнулся.)
И что тогда? Игрушечку в коробку.
А если вдруг наткнешься, повзрослев?
Игра не стоит свеч (какая пошлость).
Поэтому мне лучше в преферанс –
когда на восьмерной взимаешь десять,
на мизере с восьмеркой – ни одной,
при этом понимая неизменно,
что жлобский вист – находка для жлоба
и не сравним, однако, с джентельменским.
А в распасы мне вечно не везет.
И не везет во всем, когда на деньги.
Поэтому я снова про любовь:
любить, неблагодарно отдаваться,
любить и бесполезно умирать,
тобой дышать и воздух целовать
и снова умирать и улыбаться.
А что еще мне делать остается?
* * *
«Прощай, вино, в начале мая,
а в октябре прощай, любовь…»
Я так хочу малины –
сильней, чем губ твоих,
а губ твоих хочу я
сильнее, чем вина.
Вина купить несложно,
нарвать малины можно,
но губы осторожны –
так просто не украсть.
К слову сказать, можно приналечь на малину два-три раза, и мало не покажется.
Вином напиться так, чтобы долго не хотелось, трудно.
А нацеловаться всласть вовсе невозможно.
Это к вопросу об утолении жажды.
Однако, независимо от сего многоопытного рассуждения,
Не будет лето длинным –
прощай, моя малина,
придется на рябину,
на клюкву, курагу,
но, Господи мой боже,
оставь вино мне все же,
я без него не сдюжу –
у пьяных рыб нет губ.
* * *
у камина ты ноги мне кутал клетчатым пледом
приносил мне глювайн я озябшими пальцами чашу брала
говорил не могу ухожу говорил охладела
я смотрела в огонь
я текла от тепла на ковер
это жаркое пылкое пламя меня раздевало
и горячая винная влага вползала, втекала
и – ни страсти, ни страха – а только огонь и вино
* * *
Не прикасаясь танцевать, не прикасаясь,
под музыку, журчащую снаружи,
покуда можно, танцевать не прикасаясь,
едва глазами, покуда можно…
Поскольку прикоснуться - просочиться
под музыку, текущую внутри.
А если что? А если резус-фактор?
А если жизнь с тобой накоротке?
А если кровь в коротком замыканье
начнет кружить по нашим проводам?
Я все возьму – и все тебе отдам,
отдам с педалями, ключами и замками,
не разобрав по тактам и ладам,
поэтому пока – не прикасаясь,
под музыку, живущую вне нас.
ДВА В ОДНОМ
………………………..
к старости муж и жена
спят на отдельных кроватях
дело не в том что они ненавидят друг друга
к старости кости болят коченеют конечности ломит суставы
в теле сплошная изжога гудит повсеместно
так бы прилечь чтоб не больно и чтобы клешни не обвисли
подругу-подагру раскинуть и немочь свою растопырить
дай же ты Господи старому спать на отдельной кровати
чтобы любимое тело страдать не мешало
………………………………..
но я еще свернусь в густой комочек
и заберусь подмышку или в пятки
и в складочку сладчайшую проникну
и в ямочку и в щелочку любую
и буду спать как ты меня положишь
или не буду спать – как ты прикажешь
как ты меня согнешь и приголубишь
приму любую форму или муку
яйцо личинка кокон – мотылек
пока еще мой страх острее боли
ЧИТАЯ «ХАЗАРСКИЙ СЛОВАРЬ»
Милорада Павича
Я читала давеча…
(Сербская народная частушка)
(АВЕРКИЕ СКИЛА)
На расстоянье вытянутой сабли,
а подпустить поближе – будет больно,
«наколотой на собственное сердце»
я не хочу, мой недруг, умирать,
как на булавке – ме-едленно и верно.
Мой верный враг, невероятный друг,
сначала овладей искусством боли,
не бей, не научившись врачевать,
не заточив клинка – не начинай,
пронзай навылет, чтобы избежала
твоя душа из мук твоих и рук.
(ПРИНЦЕССА АТЕХ)
ах эти цацки, эти тени и румяна –
их на семь жизней, на семь лиц, на семь солей,
и после этого еще на семью семь
но где же стольких жизней мне набраться
чтоб столько лиц себе нарисовать!
чтоб эти цацки все употребить…
ведь даже ты не ешь мою помаду,
медовую и влажную мою
(но хоботком гуляешь по лицу,
с него снимая сладкую пыльцу)
покуда лак моих ногтей не пересохнет
в стеклянном горле пузырька, покуда тени
не лягут темными мешками под глазами
покуда ясные не выльются глаза
(и по щекам размажутся постыдно)
покуда не осыплется со щек
пыльца, которой съесть ты не успеешь,
(застрянет в складках и повиснет на костях)
покуда этот ужас не случится,
я постараюсь вовремя сбежать.
и ты мне будешь делать макияж,
когда я успокоюсь и остыну –
смотри: пуховка, кисточка для пудры,
а это спонж, а вот хороший тон,
(заметь, в моем лице он очень важен),
а здесь румяна, их тут завались,
коли захочешь, мой живот раскрасишь,
и тени – вот коллекция теней,
карандашей, помады, блеска, лака –
без маникюра класть меня не смей
и без помады класть меня не надо,
смотри: вот это стойкая помада –
хоть был бы смел, но все равно б не съел.
и ты меня распишешь под яйцо,
и ты свою любимую картинку
живописуешь на пустой болванке
(не это ли хазарское лицо…),
вот этим золотым карандашом
ты буквы мне на веках нарисуешь –
чтобы никто ко мне не подходил,
и чтоб никто в гробу меня не видел,
и чтоб никто меня не целовал
когда во льду я буду и в бальзаме,
а фотографию возьмешь вон ту, с глазами,
где ты меня красивой называл.
* * *
ты меня сделал, ты и никто другой,
не тот, кто первый меня разбудил,
и не тот, кто второй
пытался меня иметь,
не те, кто мимо и около шли,
думая, высечь меня или же пересечь,
ты меня сделал, ты и никто другой,
ты меня сделал, ты один виноват
* * *
Нас просто нет, мне Саша говорит,
и с этим жить, и это нужно съесть.
А Гуголев – другое говорит,
почти цитирую: «Чтоб о тебе вспомнили,
совсем не обязательно умирать,
достаточно просто выйти из комнаты…»
Но я хочу, чтоб это тоже понял ты:
Я здесь еще, пока еще я здесь…
* * *
ПОСВЯЩЕНИЕ И ПОДРАЖАНИЕ
А без стихов мне вовсе не прожить
(конечно, не без ваших – без моих),
но никому они не интересны.
Хотя вот вам, возможно, интересны,
а вашему соседу – неизвестно,
по-моему, ему до фонаря
(да он и смотрит в сторону, скотина),
ему и до меня совсем нет дела.
А я хочу, чтоб это дело было,
чтоб было дело до моих стихов
(они, по существу, совсем не лажа)
чтоб было дело Мише Айзенбергу
и чтоб Воденникову тоже было дело,
Илье Кукулину, и Курицыну Славе,
и всем другим с фамилией на «Ку»
(Куллэ, Кудрявцеву и Владу Кулакову),
и даже Кузьмину – его туда же,
хоть он меня не хочет, ну и что ж.
(А все-таки стихи мои – не лажа.)
И чтобы до самой меня отчасти
вам всем хватало дела иногда…
(Ведь если что – простить себе не сможете,
я ж не железная…
Но я вас всех прощаю…)
* * *
Однажды я была наивно молода
и написала следующие строки:
«Я не поэт, я женщина из плоти»
и что-то про ленивый свой фрегат
и время, что бесчувственно проглотит
«моей души словесный суррогат»…
(ах, Боже мой, какой словесный блуд…)
И что-то про «воспеть» и «быть воспетой»,
и что-то о красивости моей,
но главное – там было: «Ручка эта
прекрасней, чем написанное ей».
Но как же были счастливы поэты,
что я не стану есть их пирога!
И, в общем, я его, действительно, не стала
(поскольку селезенка дорога…)
О них теперь никто уже не вспомнит.
А я все тщусь услышать нужных слов:
поэт ли я иль женщина из плоти,
из крови, селезенки и из прочих
приличствующих женщине узлов.
Но всё слова ненужные, к несчастью,
они мне не прибавят куражу:
вот бабы про меня толкут болтанку,
про стелку говорят, эротоманку,
(не ссыте девки, я имен не укажу,
но вынимайте грамотно из пасти,
чтоб на ковер не капало – ага?)
но, впрочем, мне всё это – «будьте-здрасьте»,
и вашего не надо пирога.
Так, собственно, из песни или плоти?
Поэт из плоти, женщина в литоте,
поэт в пролёте, женщина в полёте,
в работе, в обороте, в переплёте,
и тоже, в общем-то, по-своему, в пролёте…
Ты скажешь – нет?
Поэт безмолвствует…
Но счастлив ли поэт?
* * *
Ты удивляешься, что мне мешает спать?
Говорю тебе: кот, рыжая сволочь, ходит взад и вперед,
в поисках игр и еды, толстый кастрат-недоумок,
сухими цветами шуршит и роняет часы со стола.
Ты удивляешься, что мне мешает спать?
Говорю тебе: ветер, белье на балконе, сосед за стеной,
водопровод с внутриутробным расстройством,
хозяин машины, визжащей уже полчаса.
Ты удивляешься, что мешает мне спать?
Говорю: ребенок с кем-то о чем-то во сне, к тому же вспотел,
да и сам ты весь мокрый, то стонешь, то дышишь,
то с меня одеяло украл, то со стенкой меня сровнял...
Ты удивляешься, что мне мешает спать?
Сколько еще всего я могу наврать?
Но разве не хватит?
ВРЕМЯ УБИВАТЬ
Без тебя я просто
убиваю время.
Грубо, натурально,
как в фильмах Стоуна.
А когда мы вместе,
мы убиваем его вместе –
легко и безрассудно,
весело и безболезненно,
виртуозно,
с удовольствием –
как в фильмах Тарантино.
Это наше время.
* * *
Из моих ночных стихов
лезут крики и волосы,
но приходит мой муж,
у него в руках расческа и ножницы,
нет, похоже, что жесткая щетка и нож…
Ах ты, мой сероглазый король,
отчего ж столько стали в руках у тебя,
отчего хирургия во взгляде?
Что ж ты все обрезаешь
и собакам бросаешь на двор,
неужели не жалко,
оно ведь шевелится, видишь?
Ну молчу, ну не буду, молчу,
получается очень красиво, я вижу,
лысый ёжик такой, без отростков и без плавников,
да, конечно, без блох, но зато и без шерсти,
но очень, ну очень хорош,
что ж ты делаешь, милый…
А как там дневные сонеты твои, дневные сонаты?
Я тоже, я тоже приду, и ты мне покажешь,
я тоже тебе улыбнусь всеми стальными зубами,
обрежу тебя не по крайнюю плоть, а по крайнюю меру,
и крайне чисты и прекрасны, вкусны и сильны
будут твои две строки, твои две ноги,
мои две руки
Другие произведения Стеллы Моротской 
