ДЫМ И СЫРОСТЬ, ЗАПАХ МОКРЫХ ЁЛОК, ХОЛОД...
1989 год
* * *
Дым и сырость, запах мокрых елок, холод,
в зарослях движенье: тихий шорох капель.
Ежик, залезая в сгнивший штабель досок,
шаркает, – и долго его сонный кашель
слышен за три дачи заколоченных. Утро
медленно белеет и висит вдоль заборов.
Листьев мало: далеко все видно: пусто,
только слабый бег велосипедных узоров
на песке лежит и будто сам себя ловит:
вот раздвоился, совпал – и снова дальше
потянулся сквозь еловый шорох и холод
и пропал в упругой хвое возле дачи
угловой… И я свернул на улицу Зорге,
к магазину – и замок увидел, конечно,
на двери, а у крылечка тех же узоров
кренделя. Смотрю: разгрызла здесь орешек,
бросила пустой рядом с окурком «Явы». –
Кто здесь мог другой в такое тусклое время?
Значит, я пойду теперь назад до поляны
и налево, до калитки, следу веря.
Ржавый стон пружины. – А там между пнями
ландышей оранжевые ягоды в сумрак
загнаны… И я тогда, простившись с мнимым
опытом моим, – под облетевшим жасмином
в тесноту трухи войду и в лиственный мусор.
У террасы, заслонясь кулисой ельника,
ножницами мокрыми срезает астры.
Выпрямилась: – Здрасте! Вы чего? не уехали?
Вы же говорили, я забыла: завтра…
– Нет. А ты чего не в институте, а тут одна?
–А, – нас шлют в колхоз, – чего я там не видела?
курсовых мечтателей-одиночек прыщавых? – Утро
длинное – до вечера, смотрящего издали, –
так и будет, значит, неподвижно тянуться.
– Ну, чего? Эй, партию в пинг-понг? И кофе?
– Да.
– А знаете, как через шарик целуются?
– Глупость не мели. Бери ракетку – и к бою.
– Я и говорю: сейчас поставлю кофе.
Развлечений здесь – одна рыбалка с русалкой.
Разве что сосед, Антон Натаныч Накойхер
раза два в неделю забежит на «гусарика».
Радио зато «Свободу» часто ловит.
– Чисто?
– У меня еще одна подача…
Как-то это странно: ну, сыграем – а дальше?
– Странно? А тебе чего хотелось бы? Крови?
– Нет… Ну вот, смотрите: ну, сыграем, ну кофе
убежит на плитке на холодной веранде,
пригорит – и дым сквозь запах мокрой хвои
выдвинется в день, должно быть, круто.
что-нибудь расскажет, заглушая шорох
капель в золотых шарах и в клумбе шелест –
тут сосед Натаныч с ним решительно спорит,
а потом бежит к себе записывать тезис.
Я тогда отвинчиваю, снимаю сетку
и в сомнении ложусь на стол – показать как?
– Ну… и – что?
– и так вот продолжаю беседу –
мысленно, зато без всяких обязательств.
– А порою и заснешь.
И не смейтесь. Вы пришли сегодня без зонтика?
Ну, на «больше-меньше». Доиграем – и в комнату…
Мысленно – зато без всяких обязантиков…
Здесь, в мансарде ведомственного дизайна
на комплект журнала «Катера и яхты»
ляжешь – и смотри на потолок, где пятна
плесени изобразят штаны десантника,
падающего –
бросила пустой рядом с окурком «Явы»
в банку с паутиной, где от свечки сгоревшей
парафин натек на «Катера и яхты»
прошлою зимой, когда здесь жил технолог
с гидродинамической трубы… или с аэро-…
Ветра не было, как и теперь, лишь холод,
запах мокрых елок…
срезанные астры:
и охотничьего хозяйства» – махнемся?
– У меня они до шестьдесят какого-то
только года, – а потом, после знакомства
с Колмогоровым, тетка больше не выписывала.
Это было где-то в шестьдесят восьмом, что ли, –
надо посмотреть…
– А почему? Влюбилась она,
ваша тетя, резко так порвавшая с прошлым?
Бросила сдавать вороньи лапки и желуди
и дождливым утром, глядя на свой участок,
не скучала?
– А правда, случайность есть
выход алгоритма бесконечной сложности?
– Ну, это интуитивно довольно ясно.
Вся проблема в том, как дать определенье
этой сложности.
– Согласна, берите астры,
а журналы принесете к той неделе.
Значит, не «Охота», а «Теория вероятности
и математическая статистика» у вас там?
В принципе, мне все равно… Я, впрочем, надеюсь
(и надеялась), что вы уйдете не сразу.
– Ты весьма любезна… Но я не ручаюсь
за журналы: кажется мне, что для тети
прямо в практику теория случайностей
перешла (чего не скажешь об охоте).
В шорохе дождя по шиферу и в холоде
здесь, на чердаке ведомственного дизайна
проще подойти к определению сложности,
видя паутину в ржавой банке от сайры,
брошеный букет и рядом мокрые ножницы.
– Газа нет опять.
– Значит, если взять комбинаторный анализ,
прислонить к какой-нибудь такой проблеме,
то получим (так я поняла) банальность?..
Нет, правленье на замке уже третью неделю.
Я смотрю, когда случается ехать мимо,
мусор отвозить на свалку… Да, не далее
как вчера у мостика встречаю Нину,
крашеную, – знаете? – на чьей-то «восьмерке»,
даже я сначала подумала, что на вашей.
Это, впрочем, было мне не так уж важно.
А она потом, смотрю, свернула на Зорге.
Страх гнездится всюду: в дырах дня и вечера,
в астрах: в их сиреневом свеченьи, – в просветах
между соснами, – то из закоулков речи
вдруг, как червь, высовывается он слепо,
в тупичках застигнутый случайным нажимом.
В каждом повороте, всюду – узко и тускло,
каждый куст ощупывается утром дождливым:
в страхе и тоске под облетевшим жасмином
старый мусор – склока, сутолока и скука.
Всюду спрятан страх: в афишках ипподрома
возле станции, и в расписаньи матчей
областных команд. Страх вяжет панораму
всякой тесноты, – вот, например, и дачной.
Он, как дым, стоит, пропитывая поры
сырости, в безветрии повисшей вдоль улицы.
Листьев мало: далеко чернеют заборы
– Дел полно: хотел вчера поехать в Люберцы –
там у одного купить рулон рубероида:
в погребе надо делать гидроизоляцию…
– Да, такой вот случай – тоже вроде урода,
соблазняющего выгодами мезальянса.
Нет?
Разве это длинное, смотрящее мимо,
может дать охоту разбиваться в лепешку,
да вообще делать движения какие-либо?
– Ну, от страха дергаются.
Позабудешь и комбинаторику в спешке.
Ладно, думаю, мы дошли до печки.
Надо затопить, чтобы не скучно. И вы тогда
объясните мне, а я продолжу орешки
вперемежку с выдохами явского дыма.
– Страх гнездится в том, что все случайности мнимы.
– Рок?
– Да: некая машина, у которой
сложность превышает смысл, а знаки немы:
если тебе надо изучить – потрогай.
Вот и страх… Есть у тебя старые газеты?
– Там. Да загорится, вы трубу откройте…
Игра слов: кто спрашивают – значит, аскеты:
нищие они… А знаки просто копотью
можно выводить на потолке и стенах.
Знаки – непременно ведь должны быть системой?
– Да, знак – регулярен.
– Здесь не видно. В той комнате.
Ляжешь – а они чернеют вместо фактов.
Если вдруг заснешь, выходит очень удобно:
спрашиваешь – а они готовы. И так вот
держишь их… Вы ешьте, есть еще полбатона
и колбасный сыр – вчера купила на станции.
А на рынке – никого. Стоит одна Манька
приблатненная – зачем-то с семенами настурции, –
знаете, такие мозглявые, маленькие,
их даже кладут в маринад… Не больно то
в кооперативной рюмочной там весело…
– Дело в том, что знаки регулярны только на
ограниченном пространстве смыслов, а если – …
то, конечно, – как поймаешь радио-музыку
в скользкой тесноте и в мельтешеньи свистов,
где на каждом повороте в дырах мглистых
кучи мусора – и всюду узко и тускло.
Некуда взглянуть, и лишь в придуманных формах
можно было бы обосноваться. Однако
страх стоит, особенно в астрах – в мохнатых
многоруких пауках, притворно-мертвых.
– А пион так у меня ни разу не цвел…
Это ладно, – только я теряю факты.
– Есть о чем жалеть!
– Тогда какая мне разница –
– Радио, пинг-понг иль катера и яхты,
иль бега рысистых, на которых Натаныч
выиграл в то воскресеньа шесть сотен
и шипел шампанским, заглушая шум сосен…
Случай, шанс – я все равно ведь ездить не стану
каждый день до телефона или до почты.
День с утра висит, как дым, и я не знаю,
сколько времени есть у меня до ночи.
Если три часа, то без толку и матчи,
и мечты, и мачты.
– Подождете? пойду вниз: мне нужно зеркало,
чтобы причесаться несколько иначе.
1989
________________________________________________
Кратово. Герои вымышленные, ул. Зорге вымышленная,
подшивки журналов на чердаках реальные.
